Вечная молодость графини
Шрифт:
Серега пальцем указал на дверь, но Анечка мотнула головой: нельзя сваливать, послушать надо.
– Шлюха! Силу взяла, да? Забыла, как на панели стояла? Забыла, как писала письма, умоляя простить? Забыла, что я ее простила! Да, простила и…
Мамуля вдруг выдохнула и, остановившись взглядом на Анечке, рявкнула:
– Вон пошли.
Серегу вымело тотчас, Анечка попыталась задержаться у двери, надеясь, что мамуля передумает, но финт не удался. Стоило выйти, как в двери щелкнул замок.
– Обалдеть, – сказал Серега, вытирая
– И я не думала. Извини. Я к себе.
Анечка шмыгнула в комнату и заперла дверь перед самым Серегиным носом. Стучаться не стал, и на том спасибо. Так, взять вазу со столика, привычно выкинуть цветы, вылить воду и наскоро протереть блузкой. Приставить к стене и понадеяться, что будет слышно ничуть не хуже, чем в прошлый раз.
– …твои подозрения меня оскорбляют! – взвизгивал отец, и Анечка представила, как хмельная розоватость его лица сменяется болезненной краснотой. – Ты сама не без греха!
– А ты мои грехи не считай!
– Интрижка с шофером, что может быть пошлее!
Ну… шофер-то довольно симпатичный, всяко получше папули, да и если глянуть на мамулину физию, то сразу все понятненько становится.
– Не тебе меня попрекать! На твои интрижки я многие годы закрывала глаза!
И эти люди еще запрещают Анечке ковыряться в носу? Она уже почти разочаровалась, решив, что ничего по-настоящему интересного не услышит, когда мамуля бросила:
– И на то, что из-за тебя я Алинкиного ребенка приняла…
Опа-на! А вот это уже реальный шухер. Анечка легла на пол, придавив плечом и ухом вазу к стене.
– …я растила его, как своего…
Обалдеть! Так это получается, что Серега… или Анечка? Или все-таки Серега?
– …и поэтому у нас есть шанс.
Это уже отец. И голос его звучит хрипло, как будто он там, у мамули, успел еще водочки накатить.
– Послушай, Галя, я узнавал. Я консультировался у юриста, и тот сказал, что любое завещание можно оспорить. Не ты, не я, но ребенок… несовершеннолетнего по нашим законам нельзя лишить наследства. У него имеется гарантированная доля.
А Сереге восемнадцать через год. Стремно.
– При худшем раскладе мы получим от трети до половины. При нормальном – все.
– Если она умрет, – мамуля не спрашивала, но утверждала. И от этого Анечке стало так жутко, как не бывало никогда в жизни. Даже в детстве.
– Если она умрет, – подтвердил отец. – А если умрет и Тынин…
– Родственники?
– У него нет родственников. Есть опекун.
– Кто? – мамулино удивление слегка рассеивает жуть, и Анечка чувствует, что плечо занемело и ухо тоже.
– Опекун. Точнее, опекунша. Тынин недееспособен, понимаешь? И раз так…
Они собираются убить тетечку. Они уже давно все решили и теперь, сидя в ее доме, просто меняют планы, потому что тетечка изменила завещание.
Страшно. И не понятно. Что в этом случае делать Анечке? Посоветоваться бы… да только с кем?
Анечка убрала вазу и невидящим взглядом обвела комнату. Когда-то здесь было много игрушек, так много, что Анечка среди них терялась. А потерявшись совсем, плакала и звала маму, но приходила няня или горничная, иногда – тетка… совсем-совсем редко никто не приходил и оставалась успокаиваться самой.
Сейчас именно тот случай.
Степушка с вечера еще присмотрел позицию. Специально потянулся, и Марьяшу взял, дескать, прогуляться. Погуляли и вправду славненько. Марьяша щебетала, как птичка, и на воскресную службу пойти согласилась. Правда, под конец стала о бывшей выспрашивать да про развитие отношениев намекать, и Степушка напрягся: уж не корысть ли ею движет? Но поглядел в честные Марьяшины глаза, на грудь сдобную, богатую, на пальтецо кашемировое с золочеными пуговицами и успокоился.
Почти.
Всю ночь он ворочался под горячим Марьяшиным боком, думая: жениться аль нет? Квартира у Марьяши славная, и добра полно, и сама она зарабатывает, небось главного бухгалтера копеечкой не обидишь. Да и баба она хорошая, пусть Бога и не знает. И не дело – во грехе жить, Диаволу потакать. Но… останавливал Степушку внутренний страх, крутил печень и внутренности, требуя приглядеться.
Он бы и поглядел, да только имелось иное дело.
Степушка явился за полчаса до начала занятий. Расстелил на лавке газетку, сел, поставил портфельчик рядом и, принялся наблюдать за школой. Через морской бинокль здание выглядело нелепо-круглобоким, с будто бы выпученными стеклами и скукоженной крышей, из которой редкими волосьями торчали антенны. Тянулись к крыльцу детки, и в этой пестрой толпе Степушка испугался, что не сможет разглядеть ту, которая нужна.
Вытащил из кармана фотографию, пригляделся и снова к биноклю прикипел. И почти сразу узнал.
Как не узнать, когда она из серебристой машинки вышла. Даже не вышла – выплыла, словно лебедушка. А хороша-то, хороша! Ягодка-малинка, нимфетка несчастная.
Сердечко затрепетало в Степушкиной груди, мыслью грешной истомленное. И когда к красавице юной подвалил развязный, грязного вида парень, Степушку обожгло ревностью. Аж забыл, зачем пришел. А вспомнив, закручинился. Неужто он, Степушка, собственноручно…
Бинокль дрогнул в руке, а перед глазами встала туша поезда и начищенные до блеска рельсы.
Дальше стало скучно. Степушка сидел. Глядел на школу, когда так, когда через бинокль. В обед откушал кефиру и бутербродов, Марьянушкой изготовленных, и снова прикипел к биноклю.
Больше всего Степушка боялся, что красавицу заберет авто. Как он тогда задание выполнит? Но она появилась на пороге одна, видать, сбежала до конца урока. Степушка торопливо запихал бинокль в портфельчик и поднялся. Шел он быстро и взгляда с цели не спускал.