Вечная ночь
Шрифт:
«Стоп. Ты опять фантазируешь! Ты пока не знаешь, преступник он или нет. Пока он всего лишь один из твоих больных».
На самом деле Оля не сомневалась, что Карусельщик действительно болен, хотя вполне адаптирован социально, память в порядке, интеллект достаточно высок. Но у него, бедняги, тяжелая форма нравственной идиотии. Патология, практически не описанная в советской психиатрии. У немецких и австрийских классиков, у Крепелина, у Блейлера, кое-что об этом есть.
Нравственный идиот – человек, напрочь лишенный совести и сострадания. Логичней было бы назвать его идиотом безнравственным. Такие крайне редко попадают в тюрьмы и в дома скорби. Это вовсе не тип уголовного преступника. Они слишком осторожны и хитры, чтобы пойти на прямое преступление. Это тип искусителя. Из них получаются успешные чиновники, политики, особенно преуспевают они в сфере торговли и рекламы. Они, как правило, неплохо образованы, бывают обаятельными, светскими, милыми. Правда, безнравственный идиот в чистом, классическом виде встречается крайне редко. В среднестатистическом подлеце, взяточнике, мошеннике присутствуют некоторые элементы идиотии, в более или менее мягком, размытом варианте. С возрастом, в зависимости от внешних обстоятельств,
«Ты полагаешь, Карусельщик ест младенцев? – спросила себя Оля. – Может, он просто мошенник, авантюрист. Никакое не чудовище. Даже если он кого-то и ест, то не в прямом, а в переносном смысле. И уж никак не младенцев. Нет. Не младенцев. Детей постарше».
Глава двенадцатая
Борис Александрович распахнул окно. В голове все путалось. Ветер зашуршал тетрадными страницами. Хлопнула дверь. От удара сорвалась с полки тонкая медная фигурка Дон Кихота и больно задела плечо.
Тетрадка оказалась действительно точно такая же, в линейку, сорок восемь листов, игрушечные медвежата на обложке. Не мудрено, что девочка перепутала и сдала ее вместо той, в которой было сочинение. Никогда, ни разу в жизни, Борис Александрович не читал чужих дневников. Было сложно решиться, он чувствовал себя почти вором.
Он открыл и тут же закрыл тетрадь, отправился на кухню, включил чайник, присел на корточки перед холодильником. Заветренный кусок «докторской», три яйца, сковородка, накрытая тарелкой. На сковородке гречневая каша и полторы котлеты в сухарях, судя по запаху, недельной давности.
Впервые за эти дни он по-настоящему проголодался. Выкинул все со сковородки, вымыл ее, обжарил колбасу, залил яйцами. Пока готовил и ел, окончательно успокоился. Заварил себе крепкий чай, отыскал высохшую половинку лимона. С дымящейся чашкой вернулся в кабинет, открыл первую страницу. Глубоко вздохнул и даже перекрестился.
Почерк был настолько корявый и неразборчивый, что пришлось взять лупу.
Март, полночь.
Привет, мой новый дневник! Извини, что ты не такой красивый, как предыдущий. Это маскировка. Раньше я писала в толстом ежедневнике. Но однажды мама меня застукала, спросила, что это я пишу. Я сказала: так, набрасываю план доклада по биологии. Ляпнула, что в голову пришло, и главное, перевернула книжечку обложкой вверх. Мама, конечно, сразу напряглась. Стала спрашивать, какая тема доклада. Я врала, врала, плела чего-то, но уже знала: как только я уйду из дома, она устроит шмон, найдет и прочитает. А там такое…
Ладно, там уже ни фига нет. Ежедневник я сожгла у папы в камине. Никто не заметил. Потом долго ничего не писала. Это, правда, дико стремно. Я знаю, мама бы многое отдала, чтобы прочитать мой дневник. Ее в последнее время все во мне напрягает. Она даже на курсы психологов ходит, чтобы разобраться во мне. Бедная, глупая моя мамочка! Вот сейчас я пишу спокойно. Если зайдет и увидит обычную школьную тетрадь, у нее никаких вопросов не возникнет. Что я пишу? Черновик сочинения. К тому же у меня почерк непонятный, как будто это шифровка. А у мамы зрение плохое.
Правда, что я пишу и зачем? Почему не могу не писа€ть? Ведь знаю, как это опасно. Мне надо с кем-то поделиться, хотя бы с тобой, мой дневник. Ты просто бумага, а все равно легче. Так вот, мой сладкий, я, кажется, по уши влюбилась. Смешно, да? Ха-ха! Вчера Марк сказал, что на меня запал очередной старый пердун. Оплатил вперед сразу два свидания, причем именно со мной, только со мной. Я сказала, что больше не могу, хочу отдохнуть, плохо себя чувствую. Марк сказал: ладно, этого обслужишь и отдыхай. Марк вообще вдруг разговорился. Не знаю, что на него нашло? Наверное, почувствовал, что я хочу слинять, уйти из бизнеса. Или Ика проболталась? В общем, Марк смотрит на меня, словно впервые увидел, и говорит, так задумчиво, с улыбочкой: «Возможно, он тебя убьет. Но бить не будет. Гарантирую. Они все психи, но не садисты».
Я говорю: «Ну прикольно! Спасибо, дорогой, утешил! Психи, но не садисты! Весело, блин! А как же твой любимый маркиз де Сад?»
Он: «Брось, де Сад ничего такого не делал. Бил дворовых девок плетью, но животы никому не вспарывал. Только сочинял».
Я: «А какого хрена он сочинял такое?»
Он: «Ему очень хотелось».
Я: «Чего? Сочинять или делать?»
Он: «Сочинять, конечно. Де Сад великий писатель, но не маньяк. Маньяки если что и пишут, то очень возвышенно. Стихи патриотические, например».
Тут Ика заржала, как безумная. А мне не смешно. Мне вдруг стало страшно. Жутко не хотелось ехать к этому новому старперу. Я люблю V., я точно его люблю. И ребенок его. С другими я предохранялась, с ним нет. Никто не знает о ребенке. Представляю, что будет с мамой, когда у меня начнет расти пузо. Папа, наверное, вообще сойдет с ума. Он V. ненавидит. Они враги на всю жизнь.
Вот так, папочка, были врагами, а теперь станете родственниками. Тебе придется смириться. Ты не захотел меня раскрутить, сделать из меня бренд? Один клип, и все. Никакого продолжения. Теперь получай внука.
Если честно, меня эти старперы достали, сил нет. Даже Ник, хотя он, в общем, ничего. У него изо рта не воняет, и ко мне относится нежно. С ним у меня хорошая практика разговорного английского. Правда, весь этот его треп про столбики из оникса, на которые сажали девочек в древности, про то, как трахались римские патриции с детьми и как это было естественно и прекрасно, очень меня достал. Историк хренов! Профессор половых органов! Кстати, если Марк узнает, что я встречаюсь с Ником, сколько он мне дает бабла… ух, что будет, что будет! Он же постоянно нас предупреждает, чтобы мы не шабашили, не пытались подработать потихоньку на стороне.
Эй, Ник, итальянское мое солнце, разве я с тобой шабашу? У нас любовь, чистая и высокая, блин! Денежки ты мне даешь потому, что тебе нравится баловать твою синьорину, красиво одевать меня, маленькую, и вкусно кормить. Разве я могу отказать тебе в этом простом удовольствии?
Дневник, хорошо тебе, ты бумажный. Как же мне неохота обслуживать очередного старого извращенца! Марк сказал, ему на вид лет шестьдесят, наверное, на профессора похож. Интеллигентный, тихий. Бородка, может накладная, темные очки. Первая встреча – в нашей «гостинице». Надеюсь, он уже ничего не может.
Многое клиенты не могут, оттого и сходят с ума. Им нравятся дети потому, что они жизнь высасывают из нас. Стасу год назад попался один, лет семидесяти, совсем древний. Ничего не мог, только лапал, слюнявил, сопел. Но Стас после него шатался от слабости, голова кружилась, в ушах звон, перед глазами круги. А потом вообще заболел.
Марк говорит, это все фантазии. Сволочь! Ему, конечно, по фигу, что с нами будет. Вырастем мы, станем взрослыми или передохнем, как крысята, ему без разницы. Найдет новых деток, запудрит мозги, научит всему, как нас когда-то. Раньше я не представляла, насколько ему это по фигу, а теперь знаю. Он ведь клялся, гадина, что на картинках в Интернете наших лиц не будет. И действительно, не было. Только тела, в туманной дымке. А потом вдруг появились лица. Я когда увидела, мне плохо стало. И Стасу, и даже Егорке, хотя он совсем тупой. Только Ике без разницы, но она – особый случай.
Так вот, я говорю Марку: ты совсем офигел, блин? Ты какого хрена лица показываешь? А он, так спокойненько, с ухмылочкой: чего ты боишься? Думаешь, папа, мама или директор школы тоже залезают в мой сайт?
Скотина, мразь! Убила бы своими руками, честное слово! Хотя зачем мне пачкаться? Такую падлу рано или поздно кто-нибудь обязательно замочит. Ненавижу!
Я дура. Меня затянуло в это дело, я совсем была мелкая, одиннадцать лет. Сначала только съемки. Стас, Ика, Егорка и я. Все свои. Это казалось весело, прикольно – кувыркаться голышом перед камерой. Марк говорил, потом на всю жизнь никаких комплексов. Большинство людей живет и подыхает, не представляя, что такое настоящий секс. А мы теперь знаем и никогда не забудем. Мы особенные, избранные. Свобода, блин. Ну и бабки, конечно.
У меня были жуткие комплексы, все в себе не нравилось, глаза, волосы, нос, фигура. Зато теперь знаю, что я красавица, несмотря на маленький рост. И еще, я с детства мечтала иметь много бабок. Не могу носить дешевые шмотки и пользоваться дешевой косметикой. Физически не могу. Пробовала. Сразу начинается аллергия, хочется убить кого-нибудь или повеситься. Надо быть выше этого, надо радоваться тому, что имеешь, гордиться собой, даже если ты одета в тряпки с рыночного развала и красишь ресницы гуталином. Но я ниже, значительно ниже.
Оля отправила практикантов в женское отделение, под крылышко доктора Пятаковой, и вызвала к себе в кабинет Карусельщика.
– Зачем вы это сделали?
– Во-первых, здравствуйте. Во-вторых, вы сегодня дивно выглядите. В-третьих, что такое ужасное я сделал?
– Зачем вы обидели старика Никонова?
– Я? Обидел старика? Да бог с вами, Ольга Юрьевна. Такое в принципе невозможно. Я никогда…
– Не обижали слабых?
– Никогда! Я добрейшее, тишайшее существо. Сострадание, милосердие – вот мой жизненный девиз.
– Отлично, – она кивнула и улыбнулась, – что еще вы можете о себе сообщить? Как вас зовут? Когда и где вы родились? Чем занимаетесь?
– Чем занимаюсь? – Он поднял глаза к потолку. – Схожу с ума.
– А если нам попробовать укол правды? Амитал-кофеиновое растормаживание.
– Это что за гадость? – Он нахмурился.
– Инъекция. Совершенно безвредное лекарство. Под его воздействием человек расслабляется, ничего не боится и перестает врать. Никаких побочных эффектов, выводится с мочой через несколько часов.
Он низко опустил голову, уставился на свои казенные тапочки из рыжей клеенки, секунду молчал, затем произнес:
– Я слышал, меня здесь окрестили Карусельщиком. Не знаете, почему?
– Вас сняли с колеса обозрения в Парке культуры, – она устало вздохнула, – не слишком оригинальная идея. Недавно был сюжет в теленовостях. Папа с маленьким мальчиком застряли на том же колесе. Правда, в отличие от вас, они кричали, звали на помощь. Их сняли довольно скоро, и никакой амнезии у них не было.
– Надо же, – он покачал головой, – а я, значит, не кричал, на помощь не звал. Любопытно. И сколько времени я там провел?
– Около семи часов. Перед этим вы зашли в парикмахерскую, сбрили волосы на голове, усы и бороду.
– Класс! Супер! Я и не знал, что у меня была борода. А как вы это поняли?
– Кожа на верхней губе, на щеках и подбородке немного светлей. Свежее раздражение от бритья. И еще этот жест. Вы постоянно трогаете лицо, щупаете свой череп. Вам непривычно, что нет растительности.
– Ого! – Он вытянул губы в хоботок, несколько раз цокнул языком, выражая ироническое восхищение. – Вы случайно не следователь по совместительству? Или добровольный помощник нашей доблестной милиции?
– Знаете, – она взяла ручку и постучала колпачком себе по губам, – я, пожалуй, выпишу вас.
– Как это?
– Вот так. Выпишу, и ступайте с Богом.
– Куда? Куда мне, как вы выразились, «ступать»? Я не помню ни имени своего, ни адреса.
– Все вы помните. Хватит паясничать. У вас, вероятно, какие-то серьезные неприятности, и вы решили здесь у нас отсидеться, переждать.
– Да, – смиренно кивнул он, – у меня правда неприятности. Я забыл, кто я. Пожалуйста, вы можете меня выписать. Я выйду, сяду на лавочку и буду сидеть, поскольку идти мне некуда. Апрель в этом году холодный, ночью заморозки. Я простужусь и умру. Вы будете виноваты. Кстати, кошка Дуся нашлась?
– Нет.
– Так я и думал. Весна. А выписать меня без диагноза вы не имеете права. Но диагноз в психиатрии – понятие относительное. Пожалуйста, я могу изобразить психопата, буйного или тихого, какого хотите. Помните, как в фильме «Полет над гнездом кукушки»?