Вечная ночь
Шрифт:
Дима нервничал и злился на себя. Ему хотелось позвонить Оле. За полтора года они не виделись ни разу, оба понимали, что это ни к чему. Никого продолжения быть не может. Она ни за что не уйдет от своего Филиппова, хотя вряд ли счастлива с ним. А встречаться потихоньку, врать, выкраивать часик-другой на быстрые вороватые свидания – это не для нее. Она так не сможет. Соловьев, наверное, смог бы и так. Если честно, он смог бы как угодно, лишь бы видеть ее иногда.
Они собирались пожениться сразу после десятого класса. Родители, и его, и ее, считали это глупостью. Мама Димы говорила, что Оля эгоистка и слишком интеллектуальна. Для сына она мечтала
Действительно, базы у них не имелось, ни материальной, никакой вообще, кроме любви. Родители объясняли, что любовь – это прежде всего ответственность. Дима и Оля были бы рады не слушать родителей, но оба в то время полностью зависели от них. Жить вместе с родителями не получалось. Пробовали. В маленьких двухкомнатных квартирах, кстати совершенно одинаковых, становилось тесно, все друг друга напрягали.
Дима готов был разгружать ночами вагоны, чтобы заработать и снять отдельное жилье. Но после трудовых ночей он засыпал на лекциях, чуть на завалил сессию, а денег заработал до смешного мало. Кончилось все тем, что пьяный коллега-грузчик уронил ему на руку ящик с мясными консервами. Получился какой-то сложный перелом, несколько косточек раздробились и долго не хотели правильно срастись.
Затем была попытка устроиться дворником. В то время дворникам давали казенные комнаты. Полгода они прожили в подвальной коммуналке, мыться ходили к родителям, питались в институтских столовых, а потом оказалось, что дом идет на снос. Сразу после Нового года надо было выметаться.
Что делать дальше, где жить, Дима и Оля не знали. Они оба устали от бездомности, от неприятных разговоров с родителями. Накопилось глухое раздражение и обида, нет, не друг на друга и даже не на родителей, а на судьбу, которая все никак не желала дать им шанс в виде крыши над головой.
И судьба как будто откликнулась, сжалилась.
31 декабря они устроили праздник у себя в дворницкой. Приходили все, кто хотел. Сокурсники, бывшие одноклассники, друзья детства. Дом прятался в глубине большого старого двора. Проходняки, закоулки, путаница номеров. Если случайный человек попадал в этот коварный лабиринт в поисках какого-нибудь конкретного адреса, разобраться без помощи аборигенов он ни за что не мог.
Филиппов Александр Осипович был приглашен в гости в один из соседних домов. За два часа до Нового года он бродил с адресом на размокшей от снега бумажке, тыкался в разные подъезды. Единственный на весь двор автомат сожрал все его двушки, дозвониться в квартиру, где его ждали, так и не удалось. Там, как потом выяснилось, кто-то плохо положил трубку.
Из полуподвальных окон дворницкой слышалась музыка, смех, и Филиппов постучал. Дима пытался запечь гуся с яблоками в кошмарной коммунальной духовке. К растерянному продрогшему незнакомцу выскочила Оля, в туфельках, в легком платье, и побежала провожать беднягу до подъезда.
В гостях Филиппов провел часа полтора, сберег одну из двух бутылок шампанского, лежавших в его сумке, и без чего-то двенадцать опять постучал в окно дворницкой, сказал, что, во-первых, счел своим долгом поблагодарить, во-вторых, там скучно, а тут значительно веселей.
Так они познакомились. А потом оказалось, что у Филиппова есть теплая дача под Москвой, совсем недалеко. Зимой там никто не живет, и он готов приютить Олю с Димой до конца апреля, за символическую плату, а можно и вообще бесплатно. Ему, Филиппову, и его родителям неспокойно, когда дом стоит пустой, беспризорный.
Ох, как это оказалось кстати! Филиппов был такой милый, тихий, «уютный», как сказала о нем Оля. Диме он тоже сразу понравился. Ему и в голову не могло прийти, что душка историк, рыхлый, неуклюжий, бледно-рыжий, с лысиной, похожей на цезуру католического монаха, положил глаз на Оленьку сразу, как только увидел ее в новогоднюю ночь.
Дима в свои двадцать лет был категорически не ревнив. В детстве, в школе он ревновал ее ужасно. А потом она сказала ему, что ревность – это диагноз. И он расслабился.
Кроме дачи у Филиппова имелся еще и старенький, но очень симпатичный «жигуленок». Раньше совсем не ездил, догнивал в гараже, а тут вдруг разъездился, и не куда-нибудь, а на дачу. Разве запретишь хозяину приезжать на собственную дачу?
Бревенчатый дом стоял у самой опушки сосновой рощи. Веранда с цветной мозаикой стекол, крыльцо со скрипучими ступенями и резными перильцами. Флюгер на крыше, петушок из ржавой жести с отколотым клювом. Двадцать один год назад Дима прожил в этом пряничном домике три месяца, январь, февраль, март, вместе с Олей, когда они были «немножко женаты».
Дорога от станции до поселка шла мимо заснеженного поля, потом сквозь сосновую рощу. Они приезжали поздно. Над полем сияли зимние звезды. Снег скрипел под ногами, от мороза слипались ноздри и слегка кружилась голова. В доме кроме отопления ОГМ была еще и печка. Ее обязательно топили, пекли картошку в золе. Картошка с крупной солью, чай с сушеным смородиновым листом. Так они ужинали. Часто в поселке вырубали электричество, и они проводили вечера при свечах и керосинке.
У Оли появился яркий, совсем не городской румянец, и это очень шло ей. Она вообще удивительно похорошела в эти три месяца. Дело было не только в свежем воздухе и умывании чистым снегом каждое утро. Она светилась изнутри, она чувствовала, как влюблен в нее Филиппов. Ей нравилось, что ее любят сразу двое. А какой же девочке это не понравится?
Филиппов навещал их по выходным, ночевал за тонкой стенкой. Было всего две теплые комнаты. Дима и Оля слышали, как он ворочается, как дышит. Он их тоже слышал, каждое движение, каждый шепот и вздох.
Перед сном они вместе гуляли. У Филиппова на морозе краснел нос и запотевали очки. Для ночных прогулок в доме имелся запас валенок и старых тулупов. Оля надевала на голову белую пуховую шаль. Они шли втроем по узкой тропинке среди корабельных сосен. Филиппов рассказывал об африканских походах Наполеона, о французе Шампильоне, которому первому удалось расшифровать египетские иероглифы. Шампильону было одиннадцать лет, когда он познакомился со знаменитым физиком Фурье, увидел его египетскую коллекцию и, рассматривая папирусы и каменные плиты с иероглифами, заявил: «Я это прочту!»
Оля слушала, и глаза ее блестели в темноте. Филиппов выразительно размахивал руками в толстых варежках.
Сейчас, через двадцать один год, те три зимних месяца казались целой эпохой. Качество времени было совсем другим. Каждая прожитая минута сверкала холодно, как снег в лунном свете, горячо, как угли в печи. Лучше не вспоминать. Либо сгоришь, либо замерзнешь…
В тишине кабинета взорвался телефонный звонок.
«Оля!» – крикнул про себя Соловьев, хватая трубку. Но это была никакая не Оля.