Вечный человек

Абсалямов Абдурахман Сафиевич

Назимов торопливо зашагал к сорок четвертому бараку. Ему хотелось сначала повидать Сабира и разузнать о происшедших событиях.

Увидев Назимова, Сабир торопливо заговорил:

— Баки абы, я уж собирался было к вам бежать за советом… Тут заявился один человек. Он в разворошенный муравейник сунул голую руку…

— От тех, кто так неосторожно действует, лучше быть подальше, Сабир.

— Вот-вот! Я такого же мнения, Баки абы. У нас в деревне старики, бывало, говорили: и с печки нужно умеючи прыгать. А ведь тут не с печки, а с неба прыжок.

— Что поделаешь, придется налету ловить такого прыгуна. — Оглянувшись по сторонам, Назимов спросил; — Поцелуйкин слышал

что-нибудь?

— Мог слышать. Уши у него не заложены.

В умывальной комнате Назимов, не сдерживая гнева и не очень выбирая выражения, отчитывал вытянувшегося перед ним Смердова:

— Вы что, с ума сошли? Еще говорили, что все продумано. Ни черта бы не думали! Вы же провели чуть ли не мобилизацию. Неужели вы хотите, чтобы всех нас перевешали?

Смердов внезапно заморгал, крепко зажмурился, потом широко раскрыл глаза и улыбнулся. Сейчас, когда нервы были напряжены до предела, это гримасничанье показалось Назимову таким нелепым, что он готов был ударить Смердова.

— Я не предполагал, что вы к серьезному и опасному делу отнесетесь так по-мальчишески! — сквозь зубы процедил он. — За такое непростительное легкомыслие я отстраняю вас от работы и подвергаю аресту. С этой минуты вы не имеете права покидать свой барак и хотя бы пол слова говорить о деле с другими. Предупреждаю, не вздумайте своевольничать. Нам будет известен каждый ваш шаг, каждое слово.

Смердов стоял бледный как полотно. Только сейчас он понял, какую грубую ошибку допустил в работе, за которую взялся было с самыми лучшими намерениями.

— Я не смею просить о прошении, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я на самом деле… — он склонил голову.

Уходя, Назимов чуть задержался с Кимовым, который охранял в коридоре вход в умывальную комнату. Баки сообщил ему о своем решении относительно Смердова, приказал не спускать с него глаз. Нужно было немедленно, сию же минуту доложить «Русскому политическому центру» о чрезвычайном происшествии и принятых мерах. Хорошо, если все двадцать человек, с которыми говорил Смердов, окажутся своими, надежными людьми. А если среди них замешался хотя бы один предатель — что тогда? Эсэсовцы перевернут весь лагерь, И неизвестно, как поведет себя Поцелуйкин, если он действительно что-нибудь разнюхал?

«Слушайте внимательно!»

«Политический центр» собрался на чрезвычайное заседание. Оно было созвано с величайшей осторожностью, при крайне ограниченном количестве участников. Обсуждался один вопрос: как уберечь ядро подпольной организации в случае массовых арестов. Были выработаны дополнительные меры предосторожности. На основе принятого решения надо было поставить перед всей организацией задачу усиления бдительности. Все двадцать человек, к которым обращался Смердов, были взяты под неослабное наблюдение, и те, кто внушал хоть малейшее недоверие, немедленно включались в этапные команды и отправлялись из лагеря. Самого Смердова после рабочего дня никуда из барака не выпускали.

«Политический центр» очень беспокоило поведение Поцелуйкина, Человек этот вызывал самые сильные подозрения, но прямых фактов, уличающих его в предательстве, пока не было. Проверили все его вещи и бумаги, хранившиеся на складе, ничего подозрительного не нашли. Чтобы выяснить, бывал ли он когда-нибудь в Париже, требовалось изучить его личную карточку в канцелярии. Это можно было сделать только через «Интернациональный центр». Симагин уже обратился туда. Но для проверки требовалось время.

Если Поцелуйкин действительно предатель, то его никоим образом нельзя было эвакуировать куда-либо из Бухенвальда. На новом

месте ему было бы удобнее, безопаснее связаться с гестаповцами. Там он, ничего не боясь, все выложит. В лагере же Поцелуйкин находится под неусыпным наблюдением. Он, конечно, знает об этом и не сразу решится на какие-либо действия.

А в общем пришлось положиться только на счастливый случай.

Вербовочная работа, военное обучение — все было на время приостановлено. Лучшие силы подпольной организации пришлось мобилизовать на контрслежку за действиями лагерной администрации. Не прекращалась только повседневная политическая агитация и пропаганда.

Прошло дней десять. В комендатуре лагеря не было заметно особой активности. Правда, и в эти дни многих заключенных расстреливали, сжигали в крематории, избивали на «козле», вызывали к «третьему окошку», но это была «обычная жизнь» Бухенвальда и ни у кого не вызывало особого удивления.

Но, как говорится, нет худа без добра. Организация шире прежнего развернула агитацию и пропаганду, и — самое важное — нашлись новые люди, хорошо знающие и любящие это дело. Они поднимались из массы заключенных. Некоторые вели политагитацию по собственной инициативе, даже не подозревая о существовании подпольной организации. Подпольщики не мешали им, всячески старались помочь.

Люди из «Службы безопасности», зорко наблюдавшие за Поцелуйкиным, не могли доложить о нем ничего подозрительного. Он держался тише воды ниже травы. По-видимому, гроза прошла где-то стороной или вовсе не разразилась. Решено было постепенно возобновить и военную работу, ибо события на фронтах развертывались так стремительно, что каждый день можно было ожидать полного перелома войны.

Вскоре Смердова освободили из-под «домашнего ареста». Он обратился к Назимову с просьбой — не отстранять его совершенно от работы, дать хотя бы небольшое поручение. Он клялся, что получил достаточно чувствительную встряску, впредь будет осторожен и искупит свою вину.

— Весьма возможно, что урок и пошел на пользу вам, — согласился Назимов. — Но мы не имеем права снова подвергать опасности наше дело. Оно слишком ответственное.

Люди часто произносят одни и те же слова, но не всегда вкладывают в них одинаковый смысл. То, что вложил Назимов в одно только слово «ответственность», было итогом невероятно глубоких и тяжелых душевных переживаний, которые пришлось испытать ему. Была одна самая страшная минута, когда Назимов с необычайной ясностью понял, что если над организацией и нависла смертельная опасность, то прежде всего по его собственной вине. Баки охватил самый настоящий ужас. Он понял, какую легкомысленность допустил, сразу приказав Смердову формировать батальон. Ведь у него, Баки, уже был положительный опыт, Кимову, например, он поручил вначале подыскать всего лишь трех человек. Отдай он и Смердову такой же приказ, ничего бы не случилось. Как можно было допустить столь непростительную беспечность?

— Но имею же я право надеяться, что мне не откажут быть хотя бы простым солдатом в бригаде? — просил Смердов.

За эти дни он очень изменился. Его лицо избороздили глубокие, действительно выстраданные морщины. Он и раньше был худым, а теперь на него страшно стало смотреть: кожа да кости. Но Назимов старался не поддаваться чувству жалости. Беспощадная требовательность прежде всего к самому себе, потом к товарищам — таков закон подпольщиков.

— Конечно, — ответил Баки Смердову, — каждый имеет право быть солдатом своей родины. Вы и теперь можете совершать патриотические поступки, никто не ограничивает вас, но в дело организации ни в коем случае не вмешивайтесь.