Вечный человек
Шрифт:
Не успели новые боевые друзья обменяться и несколькими фразами, как в бараке затрещал репродуктор. Хриплым, раздраженным голосом комендант приказывал всем узникам немедленно выстроиться на апельплаце.
Лагерники, уставшие за день от непосильной работы, еле волоча ноги, тянулись к площади. «Что случилось? Почему созывают в неположенное время? Неужели эвакуация?» — эти вопросы сверлили голову каждого заключенного. Теперь почти каждый знал, что как только гитлеровцы почуют свой конец, они попытаются превратить Бухенвальд в груды развалин, уничтожить его со всеми узниками. Не настал ли этот час? Фронт, правда, еще неблизко, но от фашистов можно ожидать
Вечерело. За лагерем багровело заходящее солнце. Все небо на западе было окрашено кроваво-красными отблесками зари. В природе установилась словно могильная тишина. Казалось, и деревья за колючей проволокой застыли в безмолвном горе. Бессильно сникли темно-зеленые, отливающие краснотой листья буков, — хоть бы один листочек пошевелился! Отчетливо было видно, как на вышках, поверх перил мостков торчали дула пулеметов.
На апельплаце тысячи лагерников, обнажив головы, ждали, что объявит комендант. Люди стояли рядами, побарачно.
Погасла заря. Смеркалось. По лагерю замелькали огоньки фонариков в руках эсэсовцев: вооруженные группы гитлеровских головорезов метались от барака к бараку, что-то или кого-то разыскивая. Слышался возбужденный лай собак.
Все же, что они ищут? Людей, оружие, потайные радиоприемники?
Внезапно из громкоговорителей на весь лагерь загремел зловещий голос самого Кампе:
— В лагере скрывается государственный преступник, бежавший от правосудия! Тому, кто укажет место, где прячется этот преступник, будет выдано десять пачек махорки и десять марок. Я жду пять минут.
«Вон оно что!» — думал каждый узник, напряженно глядя перед собою.
Пять минут истекло. Площадь молчала. Лишь кто-то очень тихо, так, чтобы было слышно только близстоящим, заметил:
— Дешевые у тебя прислужники, господин начальник!
Слова эти тут же пошли по рядам.
— Пять минут прошло! — еще более угрожающе заговорил Кампе. — Кому-то из вас известно, где скрывается преступник. Если не скажете, будете стоять, пока мы не отыщем этого негодяя. Будем искать день и ночь, хоть целую неделю. Подумайте! Если не хотите стоять всю ночь на ногах из-за одного бандита, скажите, где он прячется. В ту же минуту вы разойдетесь по своим местам, будете отдыхать.
— Наши ноги привычные. Нам и тут не так уж плохо, господин начальник. Мы не продаем товарища за десять пачек махорки, — опять послышался в тишине чей-то приглушенный голос. И опять эти слова пошли гулять по рядам.
Площадь молчала. Но многие думали про себя: «Вероятно, среди нас находятся люди, знающие, а может быть, и укрывшие беглеца. Это могли сделать только политические. Что ж, они не выдадут, выдержат. Молчат и «зеленые». Эти или не знают ничего, или боятся политических. А то сказали бы».
Изнуренным, голодным людям было невыносимо тяжело стоять. Многие валились на землю. Блокфюреры пинками поднимали их.
Время тянулось ужасно медленно. Эсэсовцы все еще шарили в бараках, забирались на чердаки, опускались в подвалы. Надрываясь лаяли собаки, метались лучи прожекторов, вопил комендант. Так прошла вся ночь.
Неохотно брезжило. При скупом утреннем свете на узников страшно и жалко было смотреть. Лица у всех серые, дряблые. На земле валяются десятки тел.
Вдруг все вздрогнули. Откуда-то со стороны «зеленых» раздался выкрик:
— Довольно, я больше не могу! Давайте махорку! Эсэсовцы бросились на голос. А политические узники стояли точно наэлектризованные. Руки сжаты в кулаки. Зубы стиснуты. Нет, надо сдерживаться! Еще не пришло время
Уголовник-предатель повел группу эсэсовцев к вещевым складам.
Узникам не дали ни отдохнуть, ни позавтракать. Прямо с площади, измученных и голодных, погнали на работы.
Только в середине дня «Русскому политическому центру» все стало известно. Разыскивали русского военнопленного. В каком-то концлагере он убил часового и убежал. Его поймали и несколько дней тому назад привезли в Бухенвальд на расправу. Четыре дня и ночи его допрашивали и пытали в специальном бункере. Четыре дня он ждал смерти. Заключенные, разносившие пищу, передали ему нож. Вечером эсэсовец вывел его из бункера и повел в крематорий. Пленный понял, что настал последний его час. Неожиданно он пырнул эсэсовца ножом; петляя между бараками, бросился бежать. След его был потерян. Оказывается, он укрылся в вещевом складе. Там работали политзаключенные. Они спрятали беглеца под ворохом тряпья.
Один из уголовников случайно видел все это. Он молчал на апельплаце целую ночь, боясь возмездия, потом не выдержал и крикнул: «Давайте махорку».
Вечером того же дня гитлеровцы на глазах у всего лагеря повесили русского неизвестного героя. Его уже невозможно было спасти. Но и предатель прожил недолго. На следующее же утро он не поднялся с постели.
В ночь после казни состоялось заседание «Русского политического центра».
— Полностью имя и фамилию казненного товарища нам установить не удалось, — говорил Симагин. — Разносчикам пищи он назвался Михаилом. Правильно ли назвал он себя, мы не знаем. Михаил не был членом нашей организации. Но своим мужеством и геройской смертью он укрепил нас в борьбе. Тяжелая ночь, проведенная на апельплаце, была в своем роде первым смотром нашей армии. Мы убедились в ее стойкости. Среди политических не оказалось ни одного малодушного… Вечная слава неизвестному герою! Позор и смерть предателю, выдавшему героя палачам!
Горный цветок
Назимов зафиксировал на самодельной карте лагеря очередные сведения разведки, полученные вечером и ночью. Теперь можно немного передохнуть. В этот час в огромном гулком бараке не было никого, кроме Баки. Все «трудоспособные» еще затемно ушли на работу. Больных и слабых Назимов попросил выйти на улицу, чтобы не мешали уборке барака.
Назимов открывал одно за другим окна, завешенные черной маскировочной бумагой. В барак хлынул прохладный, свежий воздух. На улице стоял туман. У одного из окон Назимов задержался дольше. Оно ничем не отличалось от других, также завешено черной бумагой, но в верхней нераскрывающейся половине окна маскировочная бумага была двухслойной. Назимов спрятал между слоями свою карту, после чего распахнул и эту раму.
Туман на улице постепенно рассеивался. Из-за горы медленно выплывало солнце. Баки припал к окну, наблюдая восход.
Невеселая картина рисовалась на территории лагеря.
В редеющем тумане тут и там мелькали тени людей в полосатой одежде. Похоронная команда подбирала покойников, которых дневальные выносили из блоков и складывали у обочины дороги. Группа узников, понуро толкавшая тяжелый железный каток на дороге, то выплывала из тумана, то снова исчезала. За оградой лагеря захлебываясь лаяли собаки. Должно быть, шел патруль. По мощеной дороге, грохоча и скрипя несмазанными колесами, прокатилась огромная телега, запряженная «поющими лошадьми». На козлах восседал солдат-эсэсовец, что-то крича гортанным голосом, он длинным; бичом поочередно стегал заключенных.