Вечный колокол
Шрифт:
Млад кивнул и сглотнул ставшую вдруг вязкой слюну.
Он кутал Ширяя в свой плащ — тот дрожал от холода, и горячий чай не помогал ему согреться.
— Мстиславич, если я засну, ты им не отдавай мою руку, ладно? — шептал шаманенок, — я знаю, они ждут, когда я усну.
— Не отдам, — кивал Млад, — спи, ничего не бойся.
— Холодно…
— Это из тебя много крови вытекло. Заснешь и согреешься, — Млад положил руку ему под голову, обнимая оба плеча, — так теплей?
— Теплей.
— Спи.
Когда Ширяй, наконец, задремал,
— Спит? — спросил он шепотом.
Млад кивнул.
— Больше я никогда не пущу тебя туда, — отец кивнул на загородку в углу палаты.
— Почему? — спросил Млад.
— Потому что я думал, тебя вынесут оттуда. Мне хватало одного больного, чтоб еще возиться с тобой, — отец поморщился.
— Но меня же не вынесли? — улыбнулся Млад.
Отец пожал плечами — он не сердился, он переживал. С тех пор, как Младу минуло шестнадцать лет, он научился понимать, когда отец сердится по-настоящему, а когда просто ворчит.
— Давай руку у него заберем, — отец кивнул на Ширяя, — нехорошо это. Правда, вонять начнет.
Млад покачал головой:
— Не надо.
— Лютик, ты как ребенок! Я понимаю, ему очень тяжело. Я понимаю, ему будет больно, но так надо. Ему будет еще больней, когда вместо своей руки он увидит разлагающуюся плоть. Многие так делают, я сотни раз это видел — поплачут наутро и успокоятся.
— Не надо, — повторил Млад, качая головой, — он не такой как все. Он шаман, он… Он гораздо уязвимей остальных, понимаешь? Я боюсь за его рассудок.
— Я тоже, — отец сжал губы, — если бы он бился головой об стену, или кидался на всех, или нес какую-нибудь ерунду — я бы не боялся. Но он становится одержимым, только когда речь идет о том, чтоб забрать руку. А это нехороший знак.
— Бать, оставь его. Не надо делать этого против его воли. Я завтра с ним поговорю.
— Смотри. Если хочешь, я принесу тебе тюфяк — все равно ведь не уйдешь.
— Принеси. Я его еще немного погрею — он мерзнет.
Перед рассветом Млад ушел к своей сотне, а вернулся в больницу незадолго до полудня. Он ни разу не был тут днем, и замер, открыв двери: солнечный свет широкими полосами проходил через цветные стекла множества окон, ложился на стены, дополняя тонкий узор, и словно раздвигал своды — палата показалась ему огромной и удивительно светлой. Деревянные нары уродовали ее, но не могли затмить великолепия.
— Красиво, правда? — неожиданно спросила его женщина, стоявшая у входа — высокая и одетая с роскошью.
— Очень, — кивнул Млад, оглядываясь вокруг, и даже не успел удивиться, что здесь делает эта женщина.
— Зимой особенно красиво, когда солнце стоит не так высоко. Эти палаты нам строили греки, а они понимают толк в красоте. Надеюсь, новгородцам здесь уютно.
Млад посмотрел на женщину внимательней: так это посадница?
— Да, — он смущенно кивнул, — спасибо тебе.
— Ты пришел к кому-то? — спросила она деловито, и Млад вдруг заметил, что в палате, кроме нее, еще пятеро женщин. Они, по всей видимости, ухаживали за ранеными.
— Да, там мой ученик. Ему отрубили руку.
— Ширяй? —
Он растерянно кивнул.
— Я знаю всех, — посадница словно прочитала его мысли, — их имена сами собой откладываются у меня в голове. Имена, и лица. И не заметить шамана я не могла. А ты тот самый волхв, что предсказал войну? Сын Мстислава-Вспомощника?
Млад снова удивился: неужели Ширяй оправился настолько, что начал говорить обо всем подряд, как обычно?
— Да. А откуда ты узнала об этом?
— В новгородском ополчении только один волхв, а волховскую силу я чувствую. Иди к мальчику, он нуждается в учителе, а не в нашей заботе и жалости.
В других палатах тоже было много женщин — кто-то сидел возле раненых, кто-то проходил мимо с корытом в руках, кто-то разносил воду и чай.
Ширяй дремал, но открыл глаза, как только услышал шаги Млада. Тюфяк, на котором Млад проспал половину ночи, заботливо свернули и положили к стене, доспехи же — и Млада и Ширяя — спрятали под нары. Он присел рядом с парнем и посмотрел ему в лицо — хотел понять, что происходит у того внутри. Лицо Ширяя оставалось бесстрастным, и только в глубине глаз шевелилась горечь — он давил ее, прятал от самого себя. Он хотел плакать, но не плакал.
— Сейчас я чай принесу, — Млад погладил его по плечу.
— Принеси, — ответил Ширяй.
— Ты согрелся?
— Наверно. Я хотел встать, но голова кружится — сразу упал. И дышать тяжело почему-то, воздуха не хватает.
— Это пройдет. Пей побольше, и ешь. Тебя покормили?
— Да. Здесь хорошая еда. Мне мяса дали. Женщины приходят, жалеют, — Ширяй говорил односложно, словно выдавливал из себя слова.
Млад направился в угол палаты, где на столе кипел трехведерный самовар, но его опередила какая-то бойкая девчушка — кинулась ему навстречу с кружкой в руках, словно ждала.
— Вот, с медом, сладкий и крепкий, как велел доктор Мстислав!
— Спасибо, — кивнул ей Млад — ее готовность быть полезной тронула его до слез.
Он хотел помочь Ширяю сесть, но тот сказал ему: «Я сам», — и начал неловко приподниматься, толкаясь левой рукой.
— Все равно надо учиться, — парень посмотрел на учителя исподлобья, когда, запыхавшись, оперся спиной на стенку. Лицо его скривилось от боли, и Млад спросил:
— Болит?
— Не поверишь, Мстиславич… — глаза Ширяя на мгновение расширились и стали испуганными, — пальцы болят.
— Сильно?
— Ага. Сильней, чем рана… Как будто отмороженные.
— Такое бывает, — Млад покачал головой — говорили, от такой боли нет лекарства.
Удержать в руке кружку оказалось Ширяю не по силам.
— Ты не можешь найти мне деревянный ящик? — спросил он, сделав пару глотков.
— Зачем?
— Не твое дело, — ответил парень.
— Найду, — пожал плечами Млад, догадываясь, о чем тот ведет речь.
— Только ты сейчас найди, ладно? Я сам хотел, но не смог встать.
— Ты чай допьешь — и пойду искать, — кивнул Млад.