Вечный поход

Вольнов Сергей

Пришлось в который раз невольно переспросить самого себя: и куда ж я попал?!

Хотя вопрос этот уже давным-давно стал обыденным…

Было раннее утро, и улицы выглядели безжизненными. Солнце ещё не вырвалось из-за плотных облаков, скопившихся на горизонте, а небо не наполнилось голубым свечением, просто нависало светло-серой бездной, напоминая неохотное пробуждение после липкой, знойной июльской ночи без сновидений.

Деревенька располагалась, на мой профессиональный взгляд, очень удачно. Одна улица, самая длинная, примыкала к смешанному лесу, дуговидно повторяя очертания его опушки. Она напоминала нестройную атакующую цепь, что нехотя наступала на лес огородами, о чём

свидетельствовали многочисленные, ещё не выкорчеванные пни побеждённых деревьев. В самом конце, дальнем от меня, улица резко отворачивала от леса крючкообразным отростком в пять-шесть домов, словно бы там поселились отступники от общего дела. Две другие улицы, а их в деревне и было-то всего три, отходили от «лесной», как я её окрестил, в сторону под разными углами, пытаясь слиться в чистом поле, но так и не сумев этого сделать. Между полосами улиц кое-где особняком стояли несколько домишек с подворьями, обнесёнными заборами, остальная земля, вероятно, использовалась для выпаса домашней живности.

В этот рассветный час утонувшая в зелени деревня безмолвствовала. Правда, где-то вдали в большом количестве по очереди коротко ржали лошади, как бы переговариваясь между собой, да одиноко и беззлобно лаяла чья-то собака, может, вылаивала свою собачью тоску по закатившейся невесть куда собеседнице-луне.

Неожиданно неподалёку от меня «заговорил» топор невидимого дровосека, упруго и нечасто ударяя по древесине. Я насторожился, некстати усмехаясь. Просто ничего не мог поделать со своей улыбкой. Память ехидно подсунула мне строчки из элементарной школьной программы. Образчик наследия поэта позапрошлого века Некрасова, модернизированные неким пародистом столетия не то прошедшего, не то нашего: «В лесу раздавался топор дровосека – он тем топором отгонял гомосека…»

Да-а уж, далеко не первый десяток лет отсчитывает себя век нынешний, компьютерный, а по-прежнему не забываемы чтящим народом великие классики бумажной литературы. Вот я, как типический представитель оного народа, не заб…

Я стиснул зубы, поиграв желваками. Улыбка сникла, потом угасла. На смену ей наконец-то пришло дельное соображение: пообщаться с хозяином топора и выведать у него кое-что из местных реалий. Для этого пришлось покинуть разлапистые ветви гостеприимной сосны на окраине леса, с которых я и рассматривал окрестности.

Обнаружить дровосека было несложно, хотя бы потому, что он ни от кого не прятался, как, впрочем, и никого не отгонял, а стоял как раз там, где один из огородов схлестнулся с лесом в невидимой борьбе за жизнь. Возле «рыцаря пилы и топора» лежали пара берёзовых стволов, спиленных загодя, куча обрубленных и уже увядших веток и с десяток отпиленных чурок. Вот их-то он и рубил на поленья, ставя по очереди на самый толстый пень.

Роста дровосек был среднего, сухощав и подвижен. В белом рубище, подпоясанном веревкой, в чёрных штанах и – неожиданно – в сапогах. Я сразу кратко определил его статус: крестьянин, безуспешно мечтающий о зажиточности. Несколько минут понаблюдал за его умелыми действиями, попутно убедившись, что он один. И лишь потом решился привлечь внимание, стараясь сделать это помягче, чтобы крестьянин с перепугу не отчленовредительствовал себе что-нибудь жизненно-нужное.

– А что, отец, немцы в деревне есть? – брякнул я первое, что взбрело в голову, придав вопросу непонятную интонацию, – то ли «своего» на оккупированной территории, то ли шутника, изнывающего от безделья.

«Отец» – как стоял вполоборота ко мне, замахнувшись для очередного удара по березовой чурке, – так и замер истуканом, предварительно вздрогнув всем телом и едва не выронив топор. Потом медленно-медленно развернулся

ко мне лицом, при этом топор приопустился до уровня плеч, словно бы привёл его в боевое положение, готовясь рубануть справа по короткой диагональной дуге… Если, конечно, у его топора существовало это «боевое положение», в чём я обоснованно усомнился, глядя на треснувшее топорище и выщербленное лезвие. Рубить им, вообще-то, ещё можно было, но лучше всего молодую поросль, не толще руки. Можно было даже замахнуться и на более толстые стволы, но уж ни в коем случае не на матёрого спецназовца.

Сам же «отец» годился мне в ровесники, но только какие-то чересчур помятые жизнью. Похоже, судьба вытворяла с ним абсолютно всё, что хотела, напоследок одарив двойным комплектом морщин.

– Закуривай, батя, – протянул я ему открытую пачку «Кэмел», стараясь разрядить обстановку.

– Благодарствуйте… э-э, свой табачок имеется, – героически совладав с шоковой немотой, выдавил из себя «батя», не меняя позы.

– Вот и закуривай, раз имеется, покалякаем, – миролюбиво присел я на корточки перед ним, из дипломатических соображений как бы подставляясь под удар. – Да что ты всё в меня из топора целишься? Прицел запотеет.

– Мало ли… Ходют тут всякие, – не снимал он с меня касания цепких глаз, но топор, поколебавшись, опустил.

– Вот всяких и руби, а своих нечего, – добавил я металла в голос, внимательно наблюдая за его лицом. – Развелось лесорубов – по лесу не пройти.

Заслышав властные нотки, «батя» подобрался, взгляд приобрёл виноватый оттенок.

– Да где они, свои-то? – неопределённо махнул рукой крестьянин. – Драпают поди…

– «Драпают поди»… – передразнил я его. – Тебя, батя, как кличут-то?

– Митричем меня кличут.

– Вот я и говорю, Митрич, германец в деревне имеется?

– Боже збавь! – торопливо перекрестился он, размашисто и, похоже, привычно. – Нам и хранцуза во-о-о как хватает… А ежели ещё и германец…

– Стоп! Ты что такое несёшь? Я ж шутил… Какой француз?!

– Знамо дело какой – Буонопартий… Третьего дня пожаловали, раны зализывают.

– Эк, горазд ты заливать, Митрич! Да будто и не пьяный… Откуда ж в вашей-то Козощуповке Обалдуевского округа Бонопартию объявиться? Ты чё, мужик?

Мне показалось, что Митрич задохнулся от возмущения, хватая ртом воздух. Он в сердцах воткнул топор в пень и, оглянувшись на свою избу, выпалил:

– Какая Козощуповка! Забродье мы… А Буонопартий откуда надоть – оттель и объявился… не моего ума это дело! А остановился он, супостат, через три избы от меня, у Прокопа Семенихина, там побогаче будет…

– Ну, дела-а… – протянул я задумчиво, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, – вот только Наполеона мне и не хватало.

В самых смелых предположениях своих, интересуясь у Митрича диспозицией, я ожидал, как верх неожиданности, услышать, что в деревне – гитлеровцы в лице «дойчен зольдатен унд херр официрен Вермахта», ну, в крайнем случае, что зондеркоманда СС – как апофеоз юмористичности. Но чтобы напороться на действующую наполеоновскую армию?! Ну, знаете, господа вербовщики, за такие сюрпризы можно и по рылу. «Пуркуа па, месье?»

– Во-во! – поддакнул Митрич. – Токмо так-то они его и величают, промеж собой… Наполеон. Самолично слыхал.

– Слыхал, говоришь?.. А ну, побожись.

– Да вот те истинный крест! – рьяно перекрестился он. Жестами, явно отточенными ежедневными тренировками.

Между тем солнце наконец-то вырвалось из облачного плена и залило полнеба золотистым светом. Деревня понемногу оживала, наполнялась звуками, где-то невдалеке переговаривались женские голоса.

– Слышь, мил человек, а тебя как звать-то? – спохватился Митрич.