Ведьма княгини

Вилар Симона

— Твое? Уж больно ты волю взяла, Малфрида.

И опять она небрежно пожала плечами:

— Воля у тебя, Свенельд, ты первый воевода на Руси.

— И тем не менее ты нарушила мой приказ, когда повелела сегодня выпустить древлянского ведуна Малкиню из поруба!

Теперь он не сдерживал своей ярости, оглянулся, его зеленые глаза засветились, как у кошки. А Малфриде хоть бы что, сидит, опустив голову, лица не видать под низко опущенным капюшоном пенулы.

— Разве ты не понимаешь, что Малкиня, советник древлянского князя, сейчас у нас ценный заложник?

— Которого

ты едва не порешил в ревности! — негромко отозвалась Малфрида. — А отпустить его я повелела, так как знаю — он не сбежит.

— Конечно, знаешь! Он ведь теперь тебя не оставит, когда прознал, что дитя его носишь. Ему ведь надо узнать, кого ему родит разлюбезная его чародейка.

Тут Малфрида наконец взглянула на мужа.

— Если тебе так спокойнее будет, Свенельд, то дитя я ношу не от Малкини.

— А от кого?

— Не важно. Но одно могу тебе сказать: дитя это уже обещано другому. Кому — не спрашивай.

Она произнесла последние слова так мрачно и обреченно, что Свенельд ощутил, как зашевелились волосы на затылке. Создавалось впечатление, что ведьма ненавидит свое дитя. Но как баба может не любить своего ребенка? Вон со Святославом она как ласкова.

— Кому обещано твое дитя?

Она выпрямилась так резко, что он отступил. Увидел ее глаза — темные, жесткие.

— А тебе-то что, варяг? Твое дело сражаться да власть Ольги подпирать сильным плечом. Но ни до меня, ни до отродья моего тебе дела быть не должно! А теперь уходи. Уходи, пока я не осерчала!

И он ушел. Видел бы кто, как жена его выпроваживает — стыда не оберешься. Но все же даже Свенельд, при всей его нечувствительности к волшебству, ощущал, что от нее идет некая жуткая сила.

Выйдя во двор, Свенельд сразу увидел того самого Малкиню. Ведун сидел на ступеньках терема княжеского, подле пузатой белой колонны, щурился на солнышко с таким удовольствием, словно соскучился по нему несказанно. Хотя после поруба солнце — оно самое желанное. Да и после сырых туч темных, какие по-прежнему висели над древлянскими чащами, не пропуская ясного света.

— Идем! — подойдя к волхву, толкнул его коленом в плечо Свенельд. — Говорить с тобой буду.

Они и говорили: о том, что Малкиню только милостью Малфриды не посадили на кол как одного из убийц Игоря и что он отныне заложник, за которым зорко следят. Еще Свенельд сказал, что они возьмут Малкиню в поход, чтобы тот понял, какое бедствие они с волхвами накликали на племя.

Пока говорил только Свенельд, а Малкиня молчал, и молчал как-то покорно. В конце концов Свенельд не выдержал, бесцеремонно тряхнул волхва за плечо.

— Что молчишь, как необожженный горшок? Или ты слишком велик, ведун, чтобы русскому воеводе отвечать?

Малкиня наконец поднял на него глаза — светлые и чистые, как у отрока.

— Рада бы курица не идти, да за крыло волокут. Поэтому выхода у меня нет. Но кое в чем ты прав, варяг: то, что задумано волхвами, было ошибкой. И теперь много крови прольется. Вот я и согласен ехать с вами, готов даже помогать, сам, если велишь, стану

говорить с соплеменникам. Поясню, что теперь лучше признать, что под властью темных сил им хуже будет, чем если вновь окажутся под Русью. Думаю, многие и так это поняли. Однако тебя не только это волнует? Не только это хотел сказать.

Они какое-то время смотрели друг на друга, и Малкиня ответил на то, о чем подумал посадник:

— Не мое дитя у твоей жены, варяг.

Свенельд почувствовал, как краснеет. Угадал, почувствовал, уловил помыслы, как Малфрида и упреждала о нем. Свенельду показалось, что он будто раздетый перед ведуном сидит, все тому о нем известно. И даже едва удержался, что бы не двинуть древлянину в зубы. Но если Малкиня и эти мысли уловил, то виду не подал. Сказал: да разве он отдал бы Малфутку Свенельду, если бы сперва под себя уложил? Он добра ей желал, знал ведь, что милее Свенельда для нее никого не было. Вот и рассчитывал, что у них со Свенельдом все сладится, а вышло… Значит, не судьба ей в ладу и с милым жить.

Он жалел Малфриду. Жалел, даже зная, что она почти нелюдь. Любил, значит… Свенельду тоже казалось, что он некогда ее любил. Но сейчас не мог. То, что его жена носит под сердцем нагулыша, было его бесчестьем. И он еще добр, что не отказался от нее, по-прежнему все считают его боярыней Малфриду. И он только спросил: чье же у нее дите, раз не от разлюбезного приятеля Малкини?

Малкиня огладил длинные русые волосы, заложил их за уши, невозмутимо поправил дыру на плече, где ранее красовался серебряный оберег в виде парящей птицы, который у него сорвал кто-то из кметей, когда пленили ведуна.

— Лучше тебе этого не знать, боярин. А если знать хочешь. Подумай сам, что с пленной ведьмой сотворить могут.

Он словно еще что-то сказать хотел, да умолк. Ибо уловил, что Свенельд и сам догадался. И больно посаднику стало, эта боль даже на Малкиню кручину нагнала. Ибо понял он, что таит Свенельд глубоко в себе: ответственность за названную женой древлянку, желание защищать и оберегать. И она мила ему… да только… Малкиня угадал, что в этом «только». Ведун шагнул к варягу и почти по-дружески положил ему руку на плечо.

— Послушай, посадник, тебе тяжело, а ей еще тяжелее… В ней ведь человек и нелюдь бьются. Помоги же ей, возьми опять на ложе как супружницу, опали страстью яркого Ярилы [96] , может, и полегчает ей.

Свенельд не сбросил руки древлянина, смотрел перед собой… И Малкиня угадывал его мысли: Свенельд хоть и уважал ведьму, но как бы брезговал ею. Ее темная сущность отвращала его от чародейки. Кого бы иного приманивало ее ведьмино очарование, а вот посадника, который всякого насмотрелся у древлян, все необычное только отталкивало.

96

Ярила — божество страсти и плотской любви у славян, а также удали и лихости, неудержимости.