Ведьма на Иордане

Шехтер Яков

— Так ты считаешь, что… что… что…

Мазаль с неясной надеждой вглядывалась в лицо Арье. В этот момент она превратилась в женщину. Перед ней стояло не существо другого пола, а муж, опора и защита. Человек, которому она станет приносить самые сложные вопросы и скрываться за стеной его решений.

— Ерунда, случайное совпадение, — сказал он, одной фразой снимая невероятной тяжести груз с сердца Мазаль. Он не мог, не умел ответить по-другому. Слишком крепко сжимали его сознание гены многих поколений скептических раввинов, ироничных судей и ясномыслящих ешиботников.

И тут Мазаль совершила невозможный, подлежащий всяческому осуждению поступок. Единственным ее

оправданием могло послужить тяжелейшее нервное состояние, но, с другой стороны, ведь для того человек и воспитывает себя многие годы, взбираясь по ступеням святости, чтобы суметь выстоять в критические минуты.

— Арьюш, Арьюш! — вскричала она и, прижавшись к его груди, сладко разрыдалась.

На помолвку пригласили только ближайших родственников и друзей, но и тех набрался полный дом. Стол вперемешку украшали традиционные йеменские и литовские блюда. После краткой процедуры обручения женщины ушли в другую комнату, а мужчины остались в зале и, усевшись за стол, воздали должное умению хозяек. Не было ни вина, ни других спиртных напитков, зато кока-кола лилась рекой.

— Хватит с нас двухтысячелетнего рассеяния, — говорили гости одной стороны. — Пора превращаться в единый народ.

— Когда девушка из колена Менаше, — говорили другие гости, — выходила замуж за парня из колена Звулуна, она оставляла обычаи родительского дома и принимала на себя законы, принятые в доме мужа. Так что Мазаль теперь самая настоящая «литовка».

Потом жених произнес специально подготовленную для помолвки речь. Она касалась тонких поворотов в споре Арье-Лейба Ланды с Маймонидом, и Арье, разумеется, пытался доказать, будто правота на стороне его предка. Такого рода речи принято произносить на всех помолвках, но молодых женихов обычно прерывают пением. Не каждый способен составить подобающую речь, и, чтобы не краснеть от стыда и не давать пищу пересудам, гости заглушают слова жениха застольными песнями. Арье не перебивали, то ли в знак уважения к фамилии Ланда, то ли в виде сочувствия к его личной судьбе.

Затем слово взял отец невесты.

— В доме скорби молчи, — произнес он изречение Талмуда, — в доме веселья говори. И нет других слов, кроме слов Учения. Но по логике вещей все выглядит наоборот. Там, где скорбят, люди восприимчивее к словам мудрости, там, где веселятся, голова идет ходуном, а мысли убегают далеко. И если скажешь, что ошиблись мудрецы, то скажешь неверно. Потому что наши мысли — не их мысли, и наше понимание человека — не их понимание. В доме скорби люди и без того размышляют о сущности живого, о кратковременности пребывания в мире. К чему напоминать им об этом? Ай, а в доме веселья, — он замолк и стал раскачиваться из стороны в сторону, — ай, в доме веселья, где голова идет кругом, ноги пускаются в пляс, и кажется, будто все и всегда будет как в эту счастливую минуту. — Тут он обвел глазами стол, притихших гостей и перевел взгляд на жениха. — Родные лица, покой, обилие пищи, молодость, радость существования… Ай, в доме веселья, вот когда надо говорить!

После речи долго пели, успокоившись, хорошо и весело доедали закуски, затем принялись за главные блюда. Все смешалось в доме Ланды: сладковатую фаршированную рыбу окунали не в хрен, а в огненный йеменский схуг, а джахнун — коричневые колбаски из ароматного теста, сутки томившиеся в печи, — намазывали форшмаком. В общем, помолвка получилась вкусная и добрая, какой, впрочем, и полагается быть счастливой помолвке.

Промельками желтых солнечных пятен по утренней подушке заскользили дни. Косолапо переваливаясь на субботах, двинулись недели. Пришло время ставить памятник. У простых, несведущих

в Законе людей сложился обычай завершать первые тридцать дней траура открытием памятника. Обычай неправильный, вредящий душе покойного. Но у простонародья иные представления о действующих в мире законах, и не дело ученых приставать к ним со своим пониманием. Кто хочет научиться, пусть приходит и спрашивает, тот, кто не хочет, волен жить по собственному разумению.

Правда, потом… впрочем, это самое манящее «потом», вынесенное за скобку пенного оскала смерти, часто вызывает ухмылку простолюдинов, ухвативших жизнь под микитки. Для них существует только «сейчас», мизерный кусочек примитивных удовольствий, который представляется им верхом блаженства и удовлетворения. Так ребенок в песочнице цепляется за свой совочек: ведь он уверен, будто все наслаждения мира заканчиваются переливами солнца в боках красного пластмассового ведерка. Он не знает, что ему принадлежат и песочница, и участок возле дома, на котором он играет, и дом, и все его содержимое, и множество чудесных вещей, приготовленных для него родителями. Совок и ведерко — вот главные ценности жизни, и он отчаянно плачет, если мать осторожно достает их из сцепленных пальчиков.

Когда могильщик, аккуратно пригладив лопатой холмик, втыкает в него табличку с именем, душа окончательно прощается с телом и отправляется в судилище. Одиннадцать месяцев разбирается дело: из висячих глубин памяти всплывают мысли, слова, поступки — от первого вздоха до последнего всхлипа. Для того и читают дети поминальные молитвы по родителям, чтобы облегчить приговор, дабы добрая память и праведные поступки потомков выступили защитниками на процессе. А памятник… есть в нем некая гордыня, ненужное, несвоевременное возвеличивание души. Да еще такое, случается, пишут на плите, потакая дурному вкусу и короткой памяти, что ангелы-хранители вместо возглашения гимнов плачут от стыда.

Какие могли быть прегрешения у Хаи и чем успела запятнать себя малютка, Арье не знал, не мог представить, да и не хотел. Не в силах человеческих разгадывать такие загадки — после ста двадцати, когда призовут его душу на суд и представят весь список добрых поступков и прегрешений, вот там все станет на свои места. А пока нужно жить по закону знающих.

За два дня до открытия памятника Арье позвонила Рути.

— Вот что, Арьюш, — быстро проговорила она. Ее голос сопровождало ритмическое постукивание: наверное, Рути, не теряя времени, помешивала варево в кастрюле или раскатывала тесто, прижав трубку ухом. — Мазаль, наверное, захочет прийти на кладбище, — то ли спросила, то ли объявила Рути.

— Думаю, захочет.

— Э-э-э… — первоначальная решимость в голосе Рути переплелась с неуверенностью. Видимо, она собралась сказать нечто неприятное и никак не решалась начать фразу.

— Ты хочешь, чтобы она пошла с тобой? — предложил Арье.

— Нет, наоборот. Попроси ее совсем не приходить.

— Но почему?!

— Басшева не хочет ее видеть.

— Басшева?! — изумился Арье. — Они разве знакомы?

— Нет, не знакомы, но видеть ее рядом с могилой дочери она не желает.

— Не видеть Мазаль?

— Басшева считает, будто она виновата в смерти Хаи. Не спрашивай, откуда ей это надуло. Я сама долго пыталась понять, но так и не смогла. Тут что-то интуитивное, от чувства, а не от головы.

— Бред какой-то, — нервно усмехнулся Арье.

— Да, бред, но Басшева убедила себя, будто Мазаль ведьма и наслала на ее дочь несчастье, чтобы завладеть тобой.

Арье похолодел. Откуда Басшева узнала про манускрипт? Мазаль не могла рассказать. Она ведь не сумасшедшая!