Век Наполеона. Реконструкция эпохи
Шрифт:
Пруссак Генрих Брандт, 23-летним офицером Висленского легиона вошедший в Россию, писал, что его однополчане-поляки то и дело поминали Карла XII в своих разговорах: «Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии». (Брандт не упоминает еще Понятовского – один из предков Юзефа Понятовского был в шведской армии полковником и под Полтавой, при начавшемся уже бегстве, собрал вокруг короля 500
Польские собеседники Брандта смотрели в будущее без оптимизма: «Мой полковой командир, полковник Хлузович, человек весьма образованный, заметил, что затеянное дело кончится нехорошо. «Вы увидите, – сказал он, – что император впадет в ошибку Карла XII: он оставляет в тылу своем неустроенную Польшу, разоренную Литву, и с нами будет то же, что было со шведами… Настоящая кампания, проигранная или даже просто неудавшаяся, возбудит к восстанию всю Германию, и тогда дела пойдут там так же, как в Испании, только в гораздо больших размерах. Короли, которых Наполеон запряг в свою триумфальную колесницу, сбросят с себя ярмо, и ограбленные, разоренные народы отплатят кровавою местью. Я не поручусь, что и наши ограбленные литвины не примут их сторону… Наполеон ошибается гораздо больше тем, чего не делает, нежели тем, что делает».
Узнавал ли Наполеон себя на страницах книги Вольтера о шведском короле, угадывал ли он по ней свою судьбу? С каким чувством читал он строки: «Его твердость, превратившаяся в упрямство, была причиною его несчастий в последние годы. (…) его авторитет граничил с тиранией. (…) Его высокие качества, из которых каждое в отдельности могло бы обессмертить любого государя, были причиной несчастия его государства. Его жизнь должна служить поучением государям, насколько мирное правление счастливее и превыше подобной славы». Продирал ли Наполеона мороз по коже от узнавания себя в шведском короле, который «завоевывал царства, чтобы их раздавать», и о котором Вольтер писал: «страсть к славе, к войне и к мести врагам мешала ему быть хорошим политиком – качество, без которого не было еще завоевателей»?!
Судьбы разбившихся о Россию завоевателей повторяли одна другую. Бегство Карла к Днепру (Вольтер называет его Борисфен) и переправа, стоившая жизни почти всем, кто спасал короля, словно пророчили отступление из Москвы и бегство Наполеона от армии в Сморгони, во время которого весь эскорт, состоявший из польских улан, замерз в пути. Только Карл достиг спасительного для него Очакова за несколько суток, а о том, сколько времени для выхода из России понадобится французам, Наполеон боялся даже думать. Вольтер описывал, как издевательски вели себя русские в отношении шведов: «русскому послу Толстому публично прислуживали шведские солдаты, взятые в плен под Полтавой. Этих доблестных воинов продавали в рабство на константинопольских рынках. Кроме того, московитский посол во всеуслышание заявил, что турецкая стража в Бендерах приставлена к королю не в качестве почетного караула, а чтобы содержать его как пленника».
Карл XII изрядно утомил собою даже своих подданных: когда в 1718 году при осаде крепости Фредрикстен в Норвегии короля убило пулей, один из офицеров его свиты сказал: «Комедия кончилась. Пойдемте ужинать».
Читать такое в пропахшей пожарищем Москве, находясь в трех месяцах пути от Парижа, в окружении партизан, наверняка примеряя эту судьбу на себя – это было уже из области психиатрии. Интересно, что и в этом Наполеон повторял Карла XII: тот, живя на иждивении турецкого султана, читал французскую трагедию «Митридат», потому что «судьба поверженного и жаждавшего отмщения монарха столь походила на его собственную»… (Митридат – царь Понтийского царства, завоевавший греческие города Черноморья и часть Кавказа. Однако борьба с Римом привела к разгрому Митридата, против которого в конце концов восстало даже собственное войско, после чего Митридат покончил жизнь самоубийством).
Он еще на что-то надеялся. Коленкур пишет, что в первые числа октября Наполеон думал о том, чтобы освободить крестьян в расчете на то, что теряющие свое состояние дворяне-помещики либо принудят Александра к миру, либо и вовсе совершат переворот.
Многие историки задаются вопросом: почему Наполеон не освободил русских крестьян – ведь победа могла быть ему гарантирована одним росчерком пера. Историк Василий Семевский в своей работе «Волнения крестьян в 1812 году и связанные с Отечественною войною» показывает, что правящие круги России давно опасались
Власть боялась, а народ надеялся: тот же Семевский приводит записанный полицией в начале 1807 года разговор крестьянина Корнилова, крепостного помещика Тузова: «Бонапарте писал к государю… чтоб, если он желает иметь мир, то освободил бы всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда». Когда Корнилов был допрошен, он сказал, что слышал об этом от одного крепостного живописца, рассуждавшего с двумя товарищами по профессии о том, что «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными». Господские лакеи в Петербурге говорили после победы Наполеона над Пруссией, что когда французы таким же образом покорят и Россию, то все будут вольными. В январе 1807 года для сбора подобных слухов был создан целый секретный комитет, куда велено было сообщать о всех делах «по важным преступлениям и измене против общего спокойствия и безопасности». В марте 1812 года этот комитет узнал об очередном разговоре крестьян. Крестьянин Петров жаловался на своего помещика, а крестьянин Медведев его утешил: «Погоди немного, – и так будем все вольные: французы скоро возьмут Москву а помещики будут на жаловании». Иванов, услышав это, сказал: «Дай Бог, нам тогда лучше будет».
При начале войны ожидания катастрофы усилились. Генерал Раевский писал в конце июня 1812 года: «Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств». Русские помещики уже в общем-то даже придумали за Наполеона, как он освободит крестьян и даже чьими руками это будет сделано: руководить русским бунтом, по мнению Ростопчина, должен был Сперанский, который должен был «дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян». Сперанского тогда сослали в Нижний Новгород, но Ростопчин за всеми своими заботами генерал-губернатора Москвы не забыл написать императору, что надо бы отправить Сперанского подальше, так как опальный сановник нашел сочувствие среди нижегородцев, решивших, что он пострадал за желание доставить народу свободу. Помещичьи крестьяне, пишет Семевский, заказывали тогда молебны за здравие Сперанского и ставили свечи, считая его оклеветанным министрами и дворянами.
Ожидание свободы было порохом, рассыпанным по всей России. Однако Наполеон только в Москве задумал поджечь его. Да и то решил делать это с какими-то церемониями. Был разработан план: упразднения крепостного права должен был потребовать сам народ, для чего, пишет Коленкур, «несколько субъектов из низшего класса населения и несколько подстрекателей (немецкие ремесленники, которые служили им переводчиками и подстрекали их) немного покричали и по наущению некоторых лиц подали ходатайство об освобождении крестьян. Те же лица, которые подучили их, убедили императора в необходимости этой меры, заявляя ему, что идеи эмансипации гнездятся уже в мозгу у всех крестьян, и император, вместо того чтобы быть окруженным врагами, будет иметь миллионы пособников». (При этом в московских архивах искали документы о восстании Пугачева – возможно, для того, чтобы понять, чем это все может обернуться).
При этом Наполеон постоянно сомневался в результате и то и дело советовался. Мадам Шальме, на которой Наполеон решил проверить эту идею, разочаровала своего великого собеседника, заверив, что бомба вряд ли взорвется: «одна треть крестьян, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно». Наполеон был поражен. (Мадам Шальме была очень близка к истине. Русский народ если и хотел свободы, то не от Наполеона. Ростопчин писал Багратиону из Москвы 6 августа: «заговорил мой повар Турне о вольности и что за этим шел Наполеон. Люди мои тотчас донесли: на другой день Турне отдули на конной плетьми и в Тобольск; опять заговорил месье Мутон. Этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а потом привели на съезжую, этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует. И эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт»).