Век психологии: имена и судьбы
Шрифт:
Г.Г. Шпет в своем кабинете
В Москве Шпет вел активную преподавательскую работу. Он сотрудничал в Народном университете А.С. Шанявского, где в его семинаре в течение нескольких лет систематически занимался Л.С. Выготский, во 2-м Московском университете, где у него – и у Выготского – учились будущие «выготчане» Л.И. Божович, А.В. Запорожец, Р.Е. Левина, Н.Г. Морозова, Л.С. Славина. Помимо этого Шпет был вице-президентом Государственной академии художественных наук (ГАХН), активным участником Московского лингвистического кружка, директором основанного им Института научной философии (поглотившего на некоторое время Психологический институт, который в 1924 г. стал секцией Института научной философии), членом комитета по реформе высшей
Шпет не проводил конкретных исследований по частным вопросам психологии. Его вклад в психологическую науку определяется разработкой методологических проблем, касающихся центральных вопросов психологии, прежде всего ее предмета, методов и основной проблемы – сознания. Исходным было положение о неотделимости психологии от философии. Шпет считал, что связь психологии с философией является органической, природной. Она – исторический факт: как и другие специальные науки, психология выделилась из «общего лона матери-философии». В результате можно сделать вывод будто психология должна «перерезать последние нити, связывающие ее как науку с философией». В отличие от этого широко распространенного убеждения (по Шпету, заблуждения) он называет
еще один путь в разработке психологии, который ведет не к отщеплению ее от философии, а, напротив, приводит к тому, что психология все прочнее спаивается и даже сплавливается с философией. Как бы мы ни понимали задачи рациональной метафизики и как бы ни казалась от нее отделенной современная абстрактная психология, психология с метафизикой останутся навсегда родными сестрами, поскольку метафизика, ставя себе целью познание реального, должна опираться на эмпирический материал, а психология, даже устанавливающая абстрактные отношения, должна извлекать их из конкретного реального…
Творчество Шпета пронизывают также острая критика натуралистической методологии в психологии, обоснование и защита культурно-исторического подхода при изучении сознания человека. В связи с этим большое место в его трудах занимают вопросы научного познания, критериев его научности в отличие от мифологических морализирующих рассуждений по поводу сознания и психики. От правильного решения этих вопросов зависит доверие к науке. Шпет стоял на позициях строгой логической природы знания. Не отрицая факта мистических переживаний, мистического опыта, находящегося как будто за пределами рациональной мысли, он отвергал невозможность их строгого объяснения и невыразимость в слове. Неопределенные описания и мифы вместо положительного уяснения явления он называл «ленивой восточной мудростью» и считал, что только разум, строгая логическая мысль способны анализировать факты. Любые фантастические построения, умаляющие значение строгого объяснения, не дают их понимания и лишь подрывают доверие к науке. Размышления Шпета по этому поводу настолько актуальны для современной психологии, что кажется, будто они родились в атмосфере острых дискуссий наших дней о путях развития психологии как науки и области практики.
Капитальный труд Шпета «Введение в этническую психологию» (1927) имеет значение не только для психологии. Многие важнейшие положения, намеченные им в предыдущих работах, получили здесь углубленную разработку. В критике и полемике с психологами (главным образом немецких школ, особенно с В.Вудтом) затрагивается масса принципиальных вопросов. Стоит перечислить хотя бы некоторые из них. Отстаивается положение о специфичности психологического («эмпирическая душевная жизнь человека представляет ни к чему не сводимое и ни с чем не сравнимое своеобразие»). Обсуждается проблема предмета психологии и ее отношения к другим наукам и философии («нужно отличать психологию от не-психологии»). Перечисляются предрассудки натуралистической психологии («будто человек состоит из души и тела», «будто образцом для всякой науки является математическое естествознание» и др.). Подчеркивается методологическая ценность объективного подхода («мы должны научиться заключать от объективного к соответствующему субъекту»). Указывается на ошибки психологизма (применительно к этнической психологии это психологическая интерпретация этнологических факторов – «считать культуру продуктом и результатом душевной деятельности»). Обсуждаются типы объяснения в психологии («откуда известно, что есть только два типа объяснения – генетическое и механического естествознания?»).
Поставленная Шпетом проблема изучения национального характера выступает в психологии через систему знаков и выражений, которые нуждаются в интерпретации, являясь таким образом путем объективного описания душевной жизни человека. Указание на связь психологии с науками о культуре, с историей («только в истории человек узнает самого себя») сохраняет свое значение и сегодня. Может быть, даже правильнее сказать, что именно в наше время их актуальность особенно очевидна. Размывание методологических оснований науки и критериев научности, ожесточенные дискуссии вокруг естественнонаучной парадигмы в психологии, проникновение в психологию под видом науки, под предлогом расширения сознания, эмоциональной поддержки и т. п. мифов и верований, науке абсолютно чуждых, и в связи с этим опасения серьезных психологов за самое имя психологии – таковы лишь некоторые особенности ситуации в нашей науке, которая на рубеже веков еще более сложна, чем в первой четверти века минувшего. Обращение к теоретическому наследию строгого методолога и мыслителя Г.Г. Шпета помогает понять направление развитие современной психологии и способствовать этому развитию. При этом характерно, что многие мысли Шпета повторяются сегодня многими от собственного лица, без ссылок на незаслуженно забытого автора. Может, в том и нет большой беды. Ведь эти мысли живы и по-прежнему актуальны. Недаром, наверное, В.П. Зинченко к своей книге, посвященной Шпету, выбрал эпиграф из Мандельштама:
И не одно сокровище, быть может,Минуя внуков, к правнукам уйдет.И снова скальд чужую песню сложитИ как свою ее произнесет.М. Кляйн
(1882–1960)
Мелани Кляйн оставила в истории психологии яркий и противоречивый след, в нашей стране явно недооцененный. Несколько ее работ, запоздало изданных на русском языке скромными тиражами, большого внимания не привлекли. И хотя в России, как и во многих других странах, существует общество, объединяющее ее последователей, большинство отечественных психологов на вопрос: «Кто такая Мелани Кляйн и чем она знаменита?» – сумеют ответить от силы парой общих фраз. Попробуем восполнить этот пробел, обратившись к истории жизни и творчества этой женщины, выступившей одним из пионеров детского психоанализа, создавшей собственную психотерапевтическую школу и снискавшей в мире не меньшую известность, чем ее именитая оппонентка Анна Фрейд.
Мелани Кляйн, урожденная Рейзес, родилась в Вене – городе, которому годы спустя предстояло стать и родиной психоанализа. Она появилась на свет 30 марта 1882 года, когда будущему основателю психоанализа уже было двадцать шесть. То есть Зигмунду Фрейду она годилась бы в дочери. Но подающая надежды дочь у того вскоре появилась своя, и Мелани впоследствии пришлось выдержать с нею нелегкое соперничество за приоритет в приложении терапевтических идей Фрейда к детскому возрасту.
Родной отец Мелани – Мориц Рейзес – был человеком незаурядным, ярким и независимым. Воспитанный в глубоко религиозной еврейской семье, он по настоянию родителей посвятил юные годы изучению Талмуда, однако постепенно разочаровался в ортодоксальном иудаизме и втайне от родных стал изучать медицину. В итоге, к огромному неудовольствию семьи, Мориц стал не раввином, а доктором (правда, больших успехов на этом поприще не достиг). Рано женившись, он уже в зрелые годы без памяти влюбился в юную Либюзу Дойч, которая была на 19 лет моложе его. Разведясь с первой женой, Мориц женился на своей новой избраннице, с которой и прожил до конца своих дней. В этом браке родилось четверо детей, из них Мелани была младшей. Немаловажно, что тремя детьми родители планировали ограничиться, и младшая дочь фактически появилась на свет нежеланной. В ту пору, правда, еще никому не приходило в голову психологически проанализировать эту ситуацию…
На склоне лет Мелани Кляйн вспоминала, что никогда не испытывала эмоциональной близости с отцом. Она появилась на свет, когда тому уже было за пятьдесят, и заботой о маленьком ребенке он явно тяготился. К тому же доктор Рейзес почти не скрывал предпочтения, которое отдавал старшей сестре Мелани – Сидони. Тем не менее девочка всегда испытывала большое уважение к его интеллекту и эрудиции – Мориц самостоятельно (!) изучил 10 (!!!) европейских языков и был настолько начитан, что ни один вопрос детей не оставлял без подробного ответа.
Гораздо больше душевной близости было у Мелани с матерью, перед которой она благоговела как перед человеком исключительно жизнелюбивым, энергичным и стойким. Неважно складывавшаяся медицинская карьера мужа заставила Либюзу открыть собственный маленький магазинчик, в котором она торговала экзотическими растениями и зверюшками, а когда на склоне лет Мориц впал в маразм, скромные доходы от этого бизнеса остались для семьи единственным источником средств к существованию.
Как видим, ситуация в семье Мелани сложилась во многом аналогичная той, которая прежде была и в родительской семье основателя психоанализа, – пожилой, не первый раз женатый отец-неудачник и молодая красавица-мать, самоотверженно отдающая себя служению многодетной семье. Вот только Эдипов треугольник, резко обозначившийся в семье Фрейда, никак не просматривается в семье Мелани. Впрочем, это не помешало ей впоследствии всецело принять фрейдовскую доктрину и даже упрекать дочь Фрейда Анну за недостаточное внимание к Эдиповым мотивам в конфликтах детской души.