Вексель Билибина
Шрифт:
— Хорошо! Ой, как хорошо! Сопсем хорошо!
Пили долго, но из стойбища никто не подошел и никто не глянул в их сторону.
— Барда спать! Чай оставь. Все оставь.
Макар залез в палатку, Сергей послушно — за ним, оставив все съестное у костра. Ночь была короткая, светлая, комары набились под полог. Выкурили их, вновь улеглись и вдруг слышат шепот.
— Пришли, — улыбнулся, как будто встретил долгожданных гостей, Макар Захарович и приоткрыл у полога щелку.
Заглянул в нее и Сергей. У костра стояло четверо ребятишек, грязных, тело в коросте, в непричесанных волосах пух. Они глядели на монпансье, перешептывались и глотали слюнки. Сергею стало их жалко, он шепнул:
— Пусть берут.
— Не возьмет. Тунгус чужое никогда не возьмет. Выходить надо. — И Макар Захарович, как бы за своей надобностью, потихоньку, не спеша вылез из палатки, подошел к ребятишкам и ласково сказал:
— Чай пить пришли? Садитесь.
Гости, видимо, хорошо знали старика Медова, но, увидев еще одного, незнакомого человека, задичились.
— Это — Сергей, нюча добрый. Не бойтесь.
Сергей снова развел огонь, подогрел чайник и открыл еще одну коробку с леденцами. А когда угостили чаем, то собрали оставшиеся конфеты и по местному обычаю на прощание — кому в платок, кому в тряпочку. Ребятишки со сверкающими глазенками убежали.
Макар и Сергей покурили и снова полезли в палатку, снова развели дымокуры, поплотнее прижали все щели и только стали засыпать — опять говор.
Макар Захарович приоткрыл полог:
— Люди идут! — получше вгляделся и с явной досадой поправился: — Кыыс кэлэ.
— Девки? Бабы?
— Они. Однако, встречай надо.
И опять встали, раздули костер, заварили чай и даже скромными подарками одарили — кому горстку бисера, кому шелковую ленточку.
Сергею хотелось спать, и он ругал про себя и этих кыыс — гостей, и всю дипломатию, но вида не подавал, даже любезничал. Наконец распрощались. Снова Сергей и Макар залезли в палатку и заснули как убитые.
Утром Макар Захарович разбудил Сергея:
— Вставай! Сэргэ есть — капсе будет!
В стойбище гостей ждали. Полным ходом шла стряпня. В котле варилась оленина, аппетитно пахло мясом. Тунгуски щеголяли нарядами: несмотря на жару, все — в камусных торбасах, сверкающих бисером, на каждой — передник, опушенный мехами и тоже ярко украшенный бисером, в два-три ряда серебряными рублями и полтинниками; по плечам, поверх ровдужной одежды, расползлись черными змейками длинные тонкие косички, и у каждой мочку уха оттягивала тяжелая, из стального кольца, серьга.
Гостей провели в урасу, покрытую тонкой ровдугой. В урасе было душно и дымно, посреди горел костер. Перед ним, как перед жертвенником, восседал, скрестив ноги, одутловатый, похожий на Будду, широкоскулый старик с лоснящимися, словно хромовая кожа, отвислыми щеками; на нем был такой же, как у тунгусок, расшитый бисером передник; толстую, в складках, шею оттягивала большая, подвешенная на цепи серебряная медаль.
Старик важно провел пухлой ладонью по цепи, медали и, не вставая и не глядя на гостей, протянул руку:
— Мин князь Лука Громов.
Гости сели. Лука запустил руки в огромную деревянную плошку с мозгами из оленьих ног и жестами пригласил гостей отведать эту самую деликатесную пищу.
Сергей тотчас же извлек спирт и свою походную серебряную с чернением рюмку. Наполнил ее по самые края и поднес хозяину. Лука принял, одним глотком опорожнил содержимое, а рюмку задержал в руках, залюбовался ею. Макар Захарович сразу догадался о его желании, подтолкнул Сергея, и тот, хотя очень дорожил своей рюмкой, торжественно заговорил:
— Великому тунгусскому князцу Уяганского и Маяканского родов и тайону всей Колымы Луке Васильевичу Громову — дарю с великой радостью!
Макар Захарович перевел. Тунгусский князец милостиво улыбнулся. А дальше угощали спиртом всех, кто был в урасе, строго по старшинству. Всем этим ритуалом очень деликатно руководил якут Медов. Закусывали и вареной олениной, и вяленой, с душком, кетой. Потом долго пили чай с монпансье, неторопливо обменивались новостями, но о деле — ни слова.
Лишь как бы между прочим, вроде невпопад Лука Громов спрашивал:
— Зачем на Колыму?
Раковский отвечал, Макар Захарович переводил:
— Узнать, чем богата.
— Золото копать? Земля царская, копать нельзя. Царь, — Лука показал на профиль Александра III, на медали, — накажет.
— Не накажет, Лука Васильевич, его уже нет, — усмехнулся Сергей.
Макар Захарович переводить не стал.
— Землю копать будешь — мох ачча. Мох ачча — олени ачча…
— Нет, Лука Васильевич, они землю копать не будут, — заверял Макар Захарович.
— Палы пускать — опять мох ачча.
— Нет, и землю жечь они не будут.
— Палы — ачча, — заявил и Сергей. — А за оленей хорошие деньги дадим. Вот! — и зазвенел полтинниками. — Блестят, новенькие, ярче твоей медали…
Оленей Лука продал, но только диких, а ученых оленей — ачча. С дикими оленями, необъезженными, Сергею приходилось иметь дело на Алдане. Можно их, конечно, обучить, но для того, чтобы дело пошло скорее и легче, нужно хотя бы немного обученных. Сергей высыпал еще горсть полтинников. Кое-как договорились.
Тунгусский князец Лука Громов продал двадцать пять диких и пять домашних оленей. Объезженных взяли в стаде, а диких отлавливали с их помощью в тайге.
Дикачей два дня держали голодными, чтоб стали послабее и не бесились в дороге, потом связали по пять голов в связки и повели. Но Сергея все еще глодало сомнение: выйдет ли что из этой затеи — очень мало времени осталось на обучение.
Стадо пригнали в Гадлю, и на холме недалеко от школы, устроили что-то вроде кораля. Огородили холм жердями и начали заниматься воспитанием: обучали оленей ходить под вьюком, приручали, следили, чтоб не отходили далеко от домашних, а то ведь на первой же дневке в тайге разбегутся. Дело шло хуже, чем предполагал Сергей. А ведь нужно было обучать еще и диких коней…