Вектор атаки

Филенко Евгений

– Твои люди знали о нем? – осведомился Кратов, обращаясь к Носову.

– Несомненно, – сказал тот. – И не только знали, а и принимали живейшее участие в его судьбе.

– И Забродский знал?

– Его это не должно было касаться.

– А тахамауков должно?

– Тахамауков – должно.

– И что? – спросил Кратов немного растерянно.

– И все, – с раздражением произнес Носов. – Тайна личности. Что тебе непонятно?

– Ни черта мне уже непонятно, – объявил Кратов. – Этот ваш Тенебра – он эхайн?

– Он эхайн, – сказал Носов. – Если тебе интересно, он Красный эхайн. У него есть эхайнское имя, но в пределах Федерации все зовут его Алекс Тенебра. Ему тридцать пять лет, и по эхайнским

меркам он вполне взрослый мужик с богатым прошлым. И я не хотел бы вдаваться в обсуждение этой темы. Тебе и без того не следовало бы знать это имя.

– Мне его только что назвали, – буркнул Кратов.

– И ты любопытный, – покивал Носов. – Это я помню еще по Тритое.

– Позвольте пояснить, – вмешался Фабер. – Поскольку в рамках операции по спасению Северина Морозова вы, доктор Кратов, наделены чрезвычайными полномочиями и высшей степенью компетенции…

– «Операция по спасению», – поморщился Кратов. – «Чрезвычайные полномочия»… Дьявол, ненавижу эту терминологию.

«Вообще ненавижу кого-то спасать, – продолжил он про себя. – В особенности близких мне людей. Вместо того чтобы сидеть с ними на веранде, лопать крыжовниковое варенье, пить травяной чай и беседовать о высоком искусстве хайку, приходится их разыскивать, извлекать из передряг, защищать и отбивать, отмывать от адской смолы… залечивать душевные раны. Это с моими-то аховыми способностями к психотерапии! Я давно уже не задаю вопрос, отчего такое происходит. Судьба… предназначение. Так уж моя карта легла – раньше других влезать в эпицентр бедствия, иной раз даже и до того, как само бедствие приключится. Как говорят в подобных случаях, надо это принять и с этим жить. Я и живу. Но! Вот если бы это касалось меня одного, я бы с этим примирился и даже, наверное, как-то использовал. Ну, такой вот закон природы, противостоять которому невозможно. И, следовательно, надлежит его употреблять к своему и ко всеобщему благу. Одним дурацким законом природы больше, одним меньше – какая разница!.. Отвратительно, когда в это безобразие вдруг оказываются втянуты люди, мне глубоко небезразличные. Которые внезапным промыслом высших сил вдруг выказывают намерение встревать в разнообразные неприятности, причем выбирать из предлагаемого ассортимента злоключений именно те, что способны нанести максимальный ущерб и собственно им самим, и вообще всем, кто посвящен в их дела, и человечеству в целом… Да, звучит эгоистично, зато искренне. Не хочу я никого спасать. А, напротив, хочу, чтобы у всех все было хорошо. И пускай бы лучше мне отчекрыжили любую руку… я бы потом как-нибудь новую отрастил… но чтобы ничего и никогда ни с кем не происходило плохого».

Ему на мгновение показалось, что с определенного момента он упускает нечто важное, никакого касательства к его нерадостным думам не имеющее, а, наоборот, впрямую относящееся к тому, ради чего они здесь и собрались. К спасению шалого юнца по имени Северин Морозов.

Но зануда Фабер сей же миг вынудил его сбиться с мысли.

– Наверное, вам будет небезынтересно узнать, – прогундел он, – что госпожа Лескина в этом перечне не числится вовсе.

– Ах, Фабер, Фабер, – сказал Носов с непонятной интонацией. – Лизать вам на том свете раскаленную сковородку длинным своим языком!

– Отчего же госпожа Лескина лишена такой чести? – для порядка спросил Кратов, которому происходящее с каждой новой репликой отчего-то все сильнее напоминало комедию абсурда, которую хотелось поскорее прекратить и неплохо бы все же поймать за хвост утерянную мысль.

– Как известно, госпожа Лескина является «неакромми», – сказал Фабер. Кратов изобразил удивление, и тот с большой охотой пояснил: – Так мы называем детей от союза неонеандертальцев, сиречь эхайнов, и посткроманьонцев, сиречь людей… точнее, единственного известного

нам ребенка от вышеуказанного союза. Между тем как тахамауков интересовали только чистокровные эхайны. Ведь господин Морозов является чистокровным эхайном, не так ли?

– Фабер, угомонитесь, – проговорил Носов сердито.

– Назревает еще одна тайна личности? – усмехнулся Кратов.

– Ну разумеется…

– А я все пытаюсь понять, отчего мне так не нравятся ваши игры.

– И отчего же? – с интересом спросил Носов.

– А оттого, – сказал Кратов, – что правила у них какие-то слишком древние и потому довольно дурацкие. Например, произвольно оперировать так называемой ложью во спасение. И под этим предлогом постоянно лгать не только обществу, но даже своим коллегам, а в особых случаях, полагаю, и самим себе.

– Ложь не входит в число наших правил, – деликатно заметил Фабер. – На прямой вопрос мы обычно даем прямой и точный ответ. Но, конечно же, широко используем фигуры умолчания…

– Заткнитесь, Фабер, – тихо сказал Носов, и тот осекся на полуслове. – Это не игры, Константин. Кому-то, безусловно, хотелось бы убедить себя и окружающих, что вот есть, мол, такая горстка озабоченных маньяков, которые играют в неумные и малоприятные общественному обонянию игры. А на самом деле все хорошо и прекрасно, и никакие заботы не могут омрачить всеобщего мировецкого настроения. Боюсь, что и тебе отчасти сообщилось это прекраснодушие. Между тем, я не склонен полагать играми все предприятия, в которых под угрозу ставится хотя бы одна человеческая жизнь.

– Тогда какого черта? – так же тихо спросил Кратов.

– То есть? – сдержанно удивился Носов. – Нет, поставим вопрос иначе: о каком именно черте ты справился только что?

– Пропал мальчик, – сказал Кратов. – Пропал, можно считать, на враждебной территории. У меня фантазии не хватает вообразить все опасности, которые угрожают ему прямо сейчас. Я даже не до конца уверен, что он вообще жив. А ты мотаешься по своему кабинету с видом чрезвычайной озабоченности, уверяешь меня, что ни о какой игре и речи нет, и в то же время нагло, практически не маскируясь, разыгрываешь передо мной одну из своих циничных партитур.

– Позвольте, но это звучит не просто оскорбительно… – начал было Фабер, но был остановлен небрежным взмахом руки вице-президента.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Носов. – Что конкретно возбуждает в тебе столь острый когнитивный диссонанс? Развивай свою чудовищную мысль.

– Твое удивительное хладнокровие. И та легкость, с которой вы только что наперебой выдали мне одну за другой несколько страшных тайн своего Департамента.

– Это ты про неучтенных в твоих поминальниках эхайнов? – бледно усмехнулся Носов.

– Я не сразу понял, зачем этот клоун, – Кратов небрежно кивнул в сторону Фабера, – угнездился за твоим видеалом, к которому и Голиаф, небось, подойти остережется.

– Позвольте… – обиженно проговорил Фабер, багровея лицом.

– А потом до меня дошло, – продолжал Кратов. – Ведь это рутинный прием «вовлечения в игру». Тебе чесать языком не к лицу, да я и не поверю, что ты на такое способен, а сей господин, поскольку я вижу его в первый и, вероятно, в последний раз, в роли болтуна покажется мне вполне убедителен. Затем он и нужен, затем здесь и очутился, со своими баснями о полномочиях от доброго доктора Авидона… («У меня действительно есть полномочия…» – жалобно сказал Фабер.) Ты знаешь, насколько я любопытен, и ты уверен, что я стану докапываться до всей правды, в особенности когда это затрагивает мои профессиональные интересы, да еще в болезненно близкой мне сфере. Что я заложу свою душу и выну чужую за доступ к информации, чей уровень конфиденциальности превосходит даже мои привилегии доступа. И что закладывать мою душу я буду именно тебе.