Великая фальшивка Февраля

Солоневич Иван Лукьянович

«Гений русского народа был зажат в железные тиски крепостничества и тех его пережитков, которые существовали до 1917 года».

Имейте в виду: это было написано почти четырнадцать лет тому назад.

«Пережитки крепостничества» в той форме, в какой они сохранились до 1917 года, сводились в самом основном к тому, что дворянство сохранило за собой почти полную монополию управления государством — и не только на верхах, но и на низах. Министрами могли быть и были только дворяне, губернаторами — тоже, земскими начальниками — тоже. Земскими самоуправлениями по закону и «по должности» заведовали уездные и губернские предводители дворянства. Крестьянская масса, не равноправная ни экономически, ни политически, ни даже в области гражданского права, была целиком отдана под дворянскую опеку. Эта масса рассматривала дворянство как своего наследственного противника, с которым она вела то партизанскую войну за выгоны, перегоны, угодья, аренды и прочее, то подымалась Пугачевщиной или «беспорядками». Земство эта масса рассматривала как дворянское предприятие, и только в северных губерниях, где дворянства почти не было, земство попало в крестьянские руки и дало блестящие результаты, например, Вятское Земство. Словом, дворянство удержало свою опеку надо всей страной.

Можно спорить о том, была ли эта опека благодетельна или губительна. Было и так и так. Русский суд — собственно, исключительно

дворянский, был, вне всякого сомнения, лучшим в мире, причем между «лучшим в мире» русским судом и «вторым местом» в этой области был зияющий прорыв: уже «второе место» в сравнении с этим чисто дворянским судом не выдерживало никакого сравнения. Командный состав армии — откуда дворянство ушло прежде всего — или начало уходить — был совершеннейшей катастрофой . Правительство — исключительно дворянское — при всех своих недостатках было абсолютно неподкупным . Знать, вращавшаяся около правительства и «сфер», старалась воровать как только можно. Бар. Дельвиг в своих воспоминаниях о железнодорожных концессиях, которые получили представители знати, сейчас же перепродавшие эти концессии иностранцам, в результате каковых операций «чистый доход» и без всякого приложения каких бы то ни было усилий составлял десятки миллионов тогдашних золотых рублей. Если вы удосужитесь перечитать воспоминания ген. Мосолова, или Бьюкенена, или Палеолога, то вас, вероятно, поразит то ощущение безмерных богатств, которые водопадами бриллиантов и жемчугов сверкали на петербургских приемах и балах, — но это было призрачное богатство, — его экономическая база уже не существовала. И наряду с этими водопадами рядовой русский офицер, по словам ген. П. Краснова, «если не всегда голодал, то недоедал всегда», а ведь это было в довоенной России! Быт этого офицерства я лично знал потому, что вырос в таких гарнизонных городах, как Гродно, Вильно, Минск, — быт был ужасающий . Но в пределах этого быта шли «противоречия». Русская артиллерия была, конечно, лучшая в мире. Русский артиллерийские офицеры ставили русские казенные заводы так, как по тем временам не был поставлен ни один завод в мире, может быть, за исключением Цейссовского кооперативного предприятия (заводы Цейсса были построены на наследственно-кооперативных началах). Так что и тут получается чрезвычайно странное противоречие: на человеческой базе вот этих самых артиллерийских офицеров можно было бы построить «настоящий социализм». То есть и в самом деле полное огосударствление средств производства. В то же время интендантство воровало, как последний карманный вор. Причем воровство это шло — как в Японскую войну — «на счет русской крови».

Морис Палеолог, французский посол в Петербурге в предреволюционные годы, был очень внимательным наблюдателем. Не обходится, конечно, и без некоторой клюквы, касающейся главным образом двух вещей — Государыни Императрицы и «Охранки». Государыня Императрица, по мнению, почерпнутому из «салонов», была «мистически предана» Распутину, а о гемофилии Наследника Цесаревича и о гипнотическом лечении Распутина в воспоминаниях не сказано ни слова. Что же касается «этой ужасной Охранки», то в представлении М.Палеолога она была чем-то вроде ГПУ — могла расстреливать любого гражданина страны, да так, что и родные ничего об этом не знали. Что делать, без клюквы не обходится ни один иностранный наблюдатель и очень многие русские наблюдатели.

М. Палеолог пишет еще об одном противоречии: «Общем невежестве русского народа» с одной стороны и его «элите» — с другой. Он пишет о некультурной и отсталой массе и об элите «блестящей, активной, плодотворной и сильной» — «Нигде больше в мире экспериментальные и положительные науки не представлены так достойно, как в России». «И я даже рискую сказать, что Павлов и Менделеев — это такие же величины, как Клод Бернар и Лавуазье», — со стороны француза это, конечно, высший комплимент. Список имен этой элиты занимает у Палеолога две страницы , — причем часть этих людей он знал лично . На свои приемы он приглашал не только представителей династии, правительства и дипломатии, но также и представителей промышленности и науки. Палеолог, как посол Франции, смертельно боялся русской революции, ибо революция в России означала бы переброску всех или почти всех германских сил на Западный фронт, — что впоследствии и случилось. Он уже в то время отметил и Стравинского и Прокофьева, но «мужик» в его представлении очень недалеко ушел от троглодита.

Итак: с одной стороны — Павлов и Менделеев, Толстой и Врубель, и с другой — «мужики», которые ставят свечки, то ли перед образом Святого Григория — в память убитого Распутина, то ли перед образом Святого Димитрия — в память убийц Распутина. Но само собой разумеется, что при всей своей наблюдательности русского мужика М. Палеолог просто видеть не мог.

Сословный строй был дан России исторически , и очень немного в мире стран, которые без этого строя обошлись. Строй умирал, но еще не умер. Я как-то иронически писал, что русское дворянство разделилось на две части: дворянство кающееся и дворянство секущее. Политически это точно. Но вне политики существовала еще и третья разновидность дворянства — дворянство работающее . На судьбы России оно, к сожалению, не оказало никакого влияния. Ф. Кони — в области суда, Л. Толстой — в области литературы, Дягилев — в балете, Станиславский — в театре, Ипатьев — в химии и прочие и прочие, каждый в своей области, ставили мировой рекорд, и рекорд в большинстве случаев неоспоримый. О русском народе М. Горький сказал: «Народ талантливых чудаков», — о «чудаках» можно спорить, о талантливости, пожалуй, не стоит. Русское дворянство было по-русски талантливо, и, кроме того, оно имело, так сказать, экономический досуг для того, чтобы «овладеть всей современной культурой», по крайней мере, та часть дворянства, которая этого хотела.

И если мне, например, пришлось зубрить иностранные языки по Туссену и Лангеншейдту — отчего я и до сих пор, зная три иностранных языка, ни на одном из них не могу говорить совершенно свободно, то Герцены и прочие получали это автоматически — от гувернанток. Они не знали заботы о завтрашнем дне и могли заниматься Гегелем сколько им было угодно — жаль, что они занимались именно Гегелем. Как бы то ни было, были накоплены огромные культурные ценности, которые и потеряны сейчас почти бесповоротно. Радоваться этим потерям было бы совершеннейшей бессмыслицей. Так что правящее сословие страны разделилось на три части: одна — аполитичная — пошла на работу, она, конечно, составляла ничтожное меньшинство, как и всякая умственная элита в мире. Остальное дворянство разделилось на кающееся и секущее —

на революцию и реакцию, — почти без всякого промежуточного звена. Само собою разумеется, что ни в каких симпатиях к анархизму меня обвинить никак нельзя, хотя один раз ОГПУ меня арестовало именно за анархизм. Это был самый короткий арест: часа на два. Я был до того изумлен, что даже чекисты поняли свою ошибку. Но как бы ни относиться к анархизму вообще, следует все-таки признать, что кн. П. Кропоткин был человеком совершенно исключительной моральной высоты. И как бы ни расценивать идею монархии, необходимо все-таки констатировать тот факт, что для подавляющей массы «монархического дворянства» монархия, взятая как идея, не значит абсолютно ничего — это только вывеска.

Сословный строй страны вызвал целый ряд трагических и автоматических противоречий. Я несколько раз пытался проделать такой эксперимент: стать на наиболее объективную точку зрения, какая только практически возможна, — это будет точка зрения русского монарха. Итак: сословный строй дан исторически и унаследован от всего прошлого. От этого прошлого унаследованы и некультурность масс и культурность дворянства, не всех, впрочем, масс, и не всего, впрочем, дворянства.

Так вот: земство. Если отстранить дворянство от его ведущей роли в этом земстве, то земство попадает или в некультурные руки крестьянства, или в революционные руки интеллигенции. Если дать дворянству ведущую роль — совершенно неминуема оппозиция крестьянства. Администрация: если сломать дворянскую монополию — значит, нужно открыть двери или купечеству, у которого достаточных административных кадров еще нет, или разночинной интеллигенции, которая начнет «свергать». Если оставить эту монополию, то купечество и интеллигенция пойдут в революцию, — как это и случилось на самом деле. И так плохо, и так нехорошо. Скорострельного выхода из положения не было вообще. По крайней мере, государственного разумного выхода.

На это основное противоречие наслаивались десятки и десятки других. Финляндия была практически независимой страной, и в том же 1916 году в. Государственной Думе еще рассматривался закон о равноправии русских в Финляндии — хороши «завоеватели». Хива и Бухара управлялись своими ханами и эмирами по своему адату и шариату. Но Грузия не имела никакого национального управления. И было совершенно неизвестно, как его организовать в кавказских условиях. В Прибалтике шел процесс дегерманизации Эстонии и Латвии, но шел и процесс русификации — не очень уж насильственной, но ненужной и раздражающей. От западнорусских губерний России в Государственный Совет попадали исключительно польские магнаты (см. ниже), — но преподавание польского языка и литературы было запрещено. Перед самой революцией Государственный Совет зарезал законопроект, предусматривавший польский язык в суде и администрации Царства Польского. Еврейская беднота — а еврейская беднота в черте оседлости была ужасающей— была сжата всякими ограничениями, а еврей-банкир Манус — личность в лучшем случае весьма подозрительная — имел свободный доступ в великокняжеские салоны. Русское крестьянство рассматривало Распутина как свой porte-parole (на русском языке нет нужного термина), а те же великокняжеские салоны пустили по всему миру распутинскую клевету . Династия стояла в оппозиции Монарху, служба информации русской монархии была поставлена из рук вон плохо, монархия начисто изолирована от массы, и ген. А. Мосолов констатирует (с. 99):

«Бюрократия, включая министров, составляет одну из преград, отделяющих Государя от народа. Бюрократическая каста имела собственные интересы, далеко не всегда совпадавшие с интересами страны и Государя. Другая преграда — это интеллигенция. Эти две силы построили вокруг Государя истинную стену — настоящую тюрьму …» А «ближайшая свита не могла быть полезной Императору ни мыслями, ни сведениями относительно внутренней жизни страны». Ген. А. Мосолов в качестве начальника канцелярии Министерства Двора был, конечно, вполне в курсе дела: «истинная стена» и «настоящая тюрьма». Государю приходилось действовать более или менее вслепую. Это нужно учесть для будущего. Должна быть создана, по крайней мере, такая служба информации, какую имеют большевики. Так, в секретных сводках, предназначенных для членов ЦК партии, есть все , — без пессимизма и без оптимизма, — совершенно объективное изложение данного положения вещей. У русской Монархии этого не было. Это одна из основных технических ошибок ее организационной стороны. Очень серьезная ошибка, — ибо нет в природе людей, которые были бы совершенно свободны от «влияния». А «влияние» достигается вовсе не путем внушения, а путем информации. Информация хромала. И если ген. Мосолов выражается очень корректно: «ближайшая свита не могла быть полезной Императору ни мыслями, ни сведениями» и что «честные люди уходили», то А. Суворин, издатель крупнейшей в России монархической газеты, формулирует это положение вещей несколько менее корректно: «Государь окружен или глупцами или прохвостами». Эта запись сделана в 1904 году («Дневник», с. 175). Тринадцать лет спустя Государь Император повторяют формулировку А. Суворина: «Кругом измена, трусость и обман» (И. Якобий, с. 27, запись в дневнике Государя Императора от 2 марта 1917 года). Само собою разумеется, что эта формулировка не могла относиться ни к Керенскому, ни к Ленину.

* * *

«Трагические противоречия русской жизни» иногда принимали характер форменной нелепости. Польша наконец, разгромлена и побеждена. В Государственной Думе польское «коло» держится спаянно и особняком. При почти равенстве сил между правым и левым блоком польское «коло» получает решающее значение и может решать судьбу Империи. Затевается нелепый процесс Бейлиса, который кончается его оправданием, но который производит во всем мире совершенно скандальное впечатление. Государственный Совет, из чистого желания насолить П. А. Столыпину, проваливает его проект модернизации петербургской полиции и вооружения ее броневиками. И в феврале 1917 года петроградская полиция имеет на вооружении револьверы и «селедки» — так в свое время назывались те сабли, которыми были вооружены наши многострадальные городовые. Единственная «реформа», которая удается П.Столыпину — это реформа Государственной Думы — закон 3 июня. Путем всяческого законодательного и административного нажима создается народное представительство, которое хоть как-то мажет работать. Организовано оно отвратительно — и технически и политически. Саша Черный писал: Середина мая — и деревья голы, Точно Третья Дума делала весну… Никакой весны не сделали ни Первая, ни Вторая, ни Третья. Весну сделала Четвертая — под «мудрым» водительством Пуришкевича, Шульгина, Милюкова и Керенского. Все четверо делали одно и то же дело. «Бороться надо, правительство — дрянь», — говорил В. Шульгин (Ольденбург, с. 211). Во время войны его речи почти ничем не отличались от речей П. Милюкова и в печати они были запрещены военной цензурой. В.Пуришкевич говорит с трибуны Думы истерический вздор, и ему принадлежит «первый выстрел русской революции» — убийство Распутина. Но это было уже во время войны.