Великая Мечта
Шрифт:
В ответ я рванул борта пиджака. Посыпались пуговицы.
– Я не включал! Я таким и являюсь! И на том стою! После тюрьмы я стал очень дальновидный! Стараюсь не рисковать! Ты думаешь – это первые мои гости? Ошибаешься! Дураки, лохи и болваны приходят каждый день! И все – при деньгах! В обмен на глупую бумажку с печатью и подписью они готовы отдать мне в руки то, что накоплено десятилетиями! Ты ничего не понимаешь, брат! Они зарабатывают годами – но расстаются с результатами своего труда в две минуты! Это не глупость, а сумасшествие! Если бы я был профессиональным мошенником, я бы запускал стройку – ежегодно! И с каждой операции
– Так и пользуйся этим!
– Не буду.
– Значит, ты сам такой!
– Получается – да.
– Пятнадцать лет назад ты не был дураком! Ты был резким и жестким. Ты – месяцами рисковал, чтобы поднять лишнюю сотню долларов. А теперь тебе приносят десятки тысяч и умоляют взять – а ты отворачиваешься от собственной удачи!
– Ебал я такую удачу. Ебал я такую страну. Ебал я всех на свете дураков. Где пистолет?
– Ты держишь его в руке.
Я передернул ствол. Поднял железную машинку на уровень глаз и нажал на курок. И еще раз. И еще. Агрегат сухо защелкал. Кисло запахло газом.
В кого я стрелял, кого именно воображал на линии огня?
В жизнь, несправедливую и жестокую, с ее укладом и ее принципами, согласно которым одни рождаются глупцами, другие – гениями, а третьи – перебежчиками из одной группы в другую и обратно.
4
...Бывает – едешь себе по бесконечному, хитро запутанному, насквозь промерзшему городу; и не просто так едешь, а спешишь на деловую встречу, где ты всерьез намерен разругаться с важнейшим деловым партнером, с банкиром-миллионером, и все идет к тому, что банкир превратится из доброго приятеля в неприятеля, или даже во врага; едешь, угрюмый и трагический; ожесточенно куришь, щеришься и проклинаешь себя – беспонтового, бестолкового, безмазового лузера, недальновидного кретина, легкомысленного придурка, легковесного чмыря, глупца и неврастеника. Окружающий мир кажется тебе исполненным вражды и зла; вокруг стыло, мрачно и хуево; ловишь косые взгляды уставших от зимы людей – и кажется, что не одному тебе плохо, а всем на свете плохо, и, может быть, еще хуже, чем тебе.
А ведь должно быть наоборот, ребята! Должно быть всем хорошо. В любое время года.
Дворники скребут лопатами ледяные тротуары. Молодежь в легких курточках бежит от метро домой. Собаки спасаются от стужи у теплых крышек канализационных колодцев.
И в этот момент появляется старый друг. Самый старый, самый лучший. Ныне – покойный. Он возникает, чтобы излечить тебя от свинцовой хандры, от депрессии. Он затем появляется, чтобы ты очнулся и даже нашел в происходящем некий юмор.
– Не люблю зиму, – сказал Юра. – Зимой девчонки кутаются в пальто и шубы. Фигуры и ноги – прячут. Познакомишься, приведешь домой, разденешь – а там целлюлит...
Я улыбнулся. Меня слегка отпустило. Ссора, произошедшая меж нами полчаса назад, ушла в прошлое.
– Тогда, Юра, тебе надо в ночной клуб. Эти заведения хорошо отапливаются. Приходишь, накатываешь граммов пятьсот, или семьсот, и смотришь, как они танцуют. Выбираешь любую...
– Останови машину. Надо купить сигарет и жвачки.
– Здесь нельзя останавливаться, – строго сказал я. – Это же самый центр.
– И что?
– Тут сплошные министерства, ведомства, федеральные агентства и прочие серьезные казенные заведения. Тут лучше не озоровать.
– Что же мне теперь – и сигарету не выкурить, если кругом министерства и ведомства? Вон ларек. Останови машину.
– Знак висит.
– Смотри-ка, какой ты стал законопослушный!
– Когда-то нужно начинать.
– Согласен. Надо уважать законы. А тем более – дорожные знаки. Но нет такого знака, чтобы запрещал человеку покурить. Тормози. В крайнем случае – сделаешь вид, что ты сломался, а я тем временем быстро за табаком спорхаю...
Действительно, я выбрал на редкость неудачное место – рядом с огромным административным зданием, где у подножия паслись три или четыре десятка новеньких черных лимузинов с правительственными номерами; тут бурно все шевелилось; кто-то подъезжал, кто-то отбывал по делам безотлагательной государственной надобности; то и дело мерцали милицейские маяки; казенным галопом пробегали отягощенные дорогостоящими портфелями чиновники всех мастей и прочие слуги народа с лицами, раскрасневшимися то ли от мороза, то ли от служебного рвения.
Я остановился, включил аварийную сигнализацию и собрался было выскочить (всех дел – на тридцать секунд), но сзади подкатил, визжа тормозами, очередной кортеж из двух огромных сверкающих самоходок, хрипло взревели специальные электрические фанфары, коими разрешается оборудовать только экипажи высокопоставленных сановников, и усиленный мегафонами голос потребовал от меня очистить поляну. Подбежали мордовороты в униформе, с возмутившей меня грубостью застучали в мои стекла, забарабанили по крыше, замахали руками – отваливай, освободи проезд, не мешай начальникам руководить страной!
Уважая крупных чиновников и где-то хорошо понимая всю важность их деятельности, я, однако, терпеть не мог их челядь – холопов, бодигардов и опричников всех мастей. Выпрыгнув на мороз, я сильно толкнул ближайшего урода основанием ладони в грудь. Не ожидая отпора, тот поскользнулся на накатанном снегу и упал. Вообще, я очень не люблю, когда трогают мою машину.
Электронные сигналы продолжали оглушительно хрипеть. Широкие двери ближайшей ко мне самоходки распахнулись, и вылезли двое – в дорогих костюмах, дешевых рубахах, бездарных галстуках и ультракоротких ефрейторских стрижках. Общая масса тел – не менее двухсот килограммов. Квадратные сытые лица выражали азарт.
Я загрустил.
Массивные – изо ртов шел сизый пар – придвинулись. Вдруг один обнажил ствол и сунул вороненый металл мне в лицо.
– Вали отсюда на хрен, придурок! – выкрикнул он басом, тыча теплым железом в мою щеку. – Иначе порешу, на хрен! Даю десять секунд, чтоб исчез, на хрен! И чтоб я тебя здесь вообще, на хрен, никогда, на хрен, не видел!
– Пошел ты в жопу! – заорал я в ответ и нажал телом, а потным носом, резко двинувшись, оттолкнул пахнущее маслом огнестрельное дуло. – Что, пальбу откроешь? В центре города?
Первый оторопел, но второй – очевидно более хладнокровный – шумно вдохнул и со скучным выражением лица ударил меня кулаком в левую скулу.
«Правша», – подумал я и упал.
Чрезвычайно крепкие руки – сильные не натренированной, не в спортзалах наработанной, но бычьей, природной, от рождения, силой, – ухватили меня за ворот, рывком подняли с ледяного асфальта, утвердили вертикально, и тут же я был с короткого замаха награжден оглушительной полновесной затрещиной.
«И этот правша», – подумал я и опять упал.