Великая мелодия (сборник)

Колесников Михаил Сергеевич

А для меня это здание представляло самую большую историческую ценность: после Халхин-Гола в одной из келий я жил с семьей. Зимой за окном гудел ураган. Особенно жутко бывало по ночам: полная оторванность от города, ни огонька, ни собачьего лая. Кто-то, расплющив и без того плоский нос о замороженное стекло, заглядывает в комнату. В долгие зимние ночи мы начинали понимать, почему монголы представляют дух горы Чингельты в виде злобного костлявого существа: дух тот — ледяной северный ветер. Печей в кельях не было. Чтоб согревать сынишку, я соорудил электропечь. Когда включали, она гудела, как аэроплан, набирающий высоту, а лампочка начинала светиться вполнакала…

…Дамдинсурэн,

Ринчен… Они снова были передо мной. И говорили мы, по сути, о том же, о чем беседовали в храме Времени. Они выступали в прежних ипостасях. Они еще тогда, много лет тому назад, дали мне представление о писательстве как о беспрестанной и изнурительной работе, где нет отпусков, нет пощады и снисхождения.

С тех пор я сменил устрашающую форму воина на благостную — сам сделался писателем и должен был теперь держаться с ними как писатель. У меня даже были книги о Монголии. Но мы не говорили о них: хороши они или плохи — не имело значения. Ведь я писал не столько о Монголии, сколько о своем отношении к ней, к той Монголии, которую они помнили, но которой уже нет и никогда не будет. О новой Монголии пишут лучше; о моей — не напишет никто так, как я, если даже в чем-то заблуждался, что-то не осмыслил до конца.

— Мне почему-то запомнилась больше всего наша совместная поездка в Эрдэнэ-дзу и разговор в храме Времени, или в храме Богини времени, сейчас уж не помню точно, — сказал я.

Они смотрели на меня с удивлением: оба о поездке не помнили. Тем более о разговоре. Подобных поездок с разными людьми, с немцами, итальянцами, англичанами, американцами, у них было великое множество — поездки наложились одна на другую.

— И о чем мы тогда говорили? — полюбопытствовал Ринчен.

— О многом. О видимости и сущности. О том, как важно «войти своим голосом в огонь». О великом Дзанабадзаре… О том, что бесплотная мысль человека беспрестанно ищет материального убежища, чтоб закрепиться в нем — в бронзе, на полотне, в книге. Это и есть последнее и самое прочное прибежище личности…

Ринчен вздохнул.

— Прямо-таки удивительно, что вы все это запомнили. Последнее прибежище… Могу вслед за Дзанабадзаром повторить: «Ты видишь мое последнее творение». Пора окончательно переселяться в функциональное пространство.

На мгновение он застыл. Лицо сделалось суровым, отрешенным. Это было лицо древнего мудреца, постигшего всю глубину человеческой кармы, совокупность добрых и дурных дел, совершенных людьми якобы в прежних исторических рождениях, которые определяют положение человечества в современном его пребывании. Такое лицо я видел на портрете великого монгольского математика восемнадцатого века Мянгата, того самого, через труды которого японцы впервые познакомились с логарифмами.

Я смотрел на него и невольно припомнил давнюю мудрую импровизацию Ринчена о последнем прибежище личности. Есть ли разница между словами «жить» и «быть»? Где мы живем и где мы есть?.. Камень — состояние вещества, значит, он бессмертен. Но это нелепое бессмертие — камень никогда не жил, он изначально пребывает. Камень «помнит» свое, сугубо личное. Но он может «запомнить» и мое, когда становится материальным носителем моих мыслей, моей духовной сущности. Можно перекачать всего себя, всю свою духовную сущность на страницы рукописи или на клинописные таблички, если систематически заниматься этим всю жизнь. Мой мозг усохнет, я перестану существовать как живое существо, но аромат моей личности, ее эманация будет жить на страницах книги! Это и есть единственно возможное бессмертие. То, что застыло навеки в образах искусства, духовная сущность творца, как бы отделенная от него самого и бытующая в некотором функциональном пространстве…

Был

час Лошади — полуденный час.

Сославшись на усталость, Ринчен откланялся (не мог я знать, что это наша последняя встреча).

3

Вначале меня потянуло на Халхин-Гол.

Скупой, четкий пейзаж: бескрайняя степь с подсохшими травами. Струящиеся светлые миражи над равниной, вал Чингисхана, почти сровнявшийся с землей, заросший травами, острыми, как нож. Сверкнула река. За ней, как ставка призрачной орды, поднялись барханы.

Когда мы с полковником Дандаром, моим сопровождающим, поднялись на холм Хух-Ундурий-Обо, из-за груды камней стремительно взмыл в синеву осеннего неба степной орел. Дандар проводил его долгим взглядом, сказал задумчиво:

— Тогда здесь тоже было орлиное гнездо… Я помню. Хотя после Халхин-Гола чего только не было.

Он замолчал. А я остановился как вкопанный. Далекое воспоминание… Где-то я уже слышал про это орлиное гнездо… А!.. Образ… Поэт Иван Молчанов-Сибирский. Писал письма из Читы, просил узнать: уцелело ли орлиное гнездо, которое он видел на халхин-гольской высоте. Ему нужно это было для стихов. Вот я и выполнил его просьбу! — орлиная семья продолжает жить… Сделалось грустно. Конечно, мое известие порадовало бы поэта… Но он давно умер. Шел с советско-монгольскими войсками через пустыню Гоби в Маньчжурии в сорок пятом. Надорвал, наверное, силы. Долго болел… Вечная память тебе, друг молодости… Почему тебя так интересовало это орлиное гнездо?.. Символом чего оно тебе представлялось?.. У монголов орел считается священной птицей, родственником мифического Гаруды, врага змей.

Дандару тогда едва исполнилось двадцать два, командовал он вначале батальоном, затем кавполком. Он только что прибыл из Тамбова, где окончил кавалерийское училище. Он сдерживал со своим батальоном первый напор противника западнее высоты Номун-Хан-Бурд-Обо. Наши основные силы были на подходе, но все волновались: продержится ли Дандар? Японцы бросили против него пехоту, моторизованную роту и разведывательный отряд, Баргутский кавполк и несколько эскадронов еще двух кавалерийских полков. Дандара поддерживали две советские роты.

Дандар был дерзок. Со своими малыми силами он решил окружить японцев и нанести удар. Действовал он своеобразно: приказал снайперам уничтожить в первую очередь вражеских офицеров. Взял снайперскую винтовку и с первого выстрела прикончил японского полковника, который руководил боем и корректировал артиллерийский огонь…

…Мы поднялись на вершину Хух-Ундурийн-Обо, откуда, собственно, и начался разгром противника. Степной ветер ударил в лицо. Барханы за рекой расплывались в тяжелом мареве. Ширь без конца и границ…

— А мы с тобой вроде бы постарели… — сказал я.

— Один день молодости не променял бы на сто лет старости, — отозвался он. — А в общем-то военные люди не стареют. Я всегда удивлялся маршалу Чойбалсану: в военной форме он казался молодым, а в халате старым.

Дандар задумался, стал следить взглядом за полетом орла. И хотя именно здесь, на этих обожженных солнцем и овеянных степными ветрами высотах, началась моя боевая молодость, я думал не о себе, а о людях «большой судьбы», которым даже завидовать не мог. На Халхин-Голе Дандар после полка командовал кавдивизией. В сорок первом Дандара направили в Москву, в военную академию. Вместе с другими слушателями оборонял Москву на Волоколамском направлении. Потом встретились мы с ним в августе сорок пятого в Маньчжурии. Тут была как бы завершенная судьба. Что бы ни случилось потом с Дандаром, это уже не имеет значения. Имя Героя МНР Дандара вписано в официальную «Историю Монгольской Народной Республики»…