Великая мелодия (сборник)
Шрифт:
Он конечно же старался меня подбодрить.
— Ребер не жалко, — сказал я. — Жаль, так и не попал в храм Творчества.
Я лежал скрючившись на синусоидной кровати в улан-баторской больнице, окруженный заботой и вниманием. В окно виднелась знакомая гора Богдо-ула, поросшая лесом. Сияло солнце.
В палату зашла Оюун. Не было только Ринчена — он окончательно слег.
Мне было хорошо с ними, с моими товарищами молодости: что бы ни стряслось — мы всегда вместе.
Удивительная штука — человеческая память: стоит ей соприкоснуться с почвой, на которой стоит прошлое, как все оживает…
Рейсовый
Галактическая осень. Падают желтые и красные листья — звезды. Моросит звездный дождь. Осень. Еще только осень…
Улан-Батор — Москва
Реквием
Памяти военного историка Павла Андреевича Жилина
Кто-то верно заметил: скульптура есть время, сжатое в пространство.
Мы стояли у памятника советскому воину-освободителю в Трептов-парке: русский солдат в походной форме держит в одной руке меч, разрубивший фашистскую свастику, а другой — прижимает к груди маленькую, доверчиво прильнувшую к нему немецкую девочку. Время, сжатое в пространство… Да, в огромной бронзовой фигуре, установленной на постаменте-мавзолее и вознесенной над курганом, над аллеями платанов Некрополя, пластическая идея нашла свое полное выражение — годы великой войны сжались до предела, затвердели на века…
Когда по гранитной лестнице мы спустились к подножию кургана, генерал-лейтенант Костырин первым нарушил молчание:
— Мне, если хотите знать, посчастливилось быть у самых истоков… — сказал он немецкому скульптору профессору Фрицу Кремеру. — В качестве военного консультанта. Так пожелал сам скульптор — пригласил в консультанты, а начальство не стало возражать. Мы ведь знали друг друга с сорок первого. В самом начале войны скульптор добровольно ушел на фронт, оборонял Москву. Отличался бесстрашием: ему, видите ли, требовалось запечатлеть сущность героического характера в «событиях, монументальных по своему существу». У каждого художника, наверное, есть свой пункт. Так вот у моего друга-скульптора таким пунктом был «героический характер». Он изучал не только лицо того командира, которого лепил, но и боевые операции, проведенные им. Себя называл «надежным художником». Ну конечно же его тяжело контузило. На Волховском фронте. С тех пор появился нервный тик. Списали вчистую.
Кремер тяжело вздохнул.
— Я не знал всего этого, — сказал он. — Мы встречались. Но то были мимолетные встречи. Официальные, что ли. Мне хотелось ближе сойтись с ним… Мы ведь с ним — «сверстники», он года на два моложе… И вот он умер… Трагическая неожиданность. Подобные личности всегда умирают неожиданно… Говорят, он родился в Днепропетровске, жил на Дону… Чисто
У его рта обозначилась складка, морщины на лбу стали резче. Глаза казались потухшими: главные встречи мы откладывали на неопределенное будущее — успеется! А будущее может не состояться… Вот оно и не состоялось…
— Мне хочется увидеть его памятник — ансамбль на Мамаевом кургане… — произнес негромко Кремер.
Помню, когда я впервые увидел Кремера, то, еще не зная, кто он, подумал: наверное, представитель портовых рабочих или горняков…
Этакий приземистый крепыш. Энергичное лицо, густые волосы зачесаны назад, залысинки, острый подбородок и особое выражение рта, с чуть выпяченной нижней губой, присущее людям тяжелого физического труда. Ему было под семьдесят, но глаза глядели остро, я бы даже сказал, пронзительно и словно бы настороженно.
Как выяснилось, он в самом деле вырос в среде рурских горняков. Ему не было и семи, когда остался круглым сиротой. Горнорабочий взял в свою семью. Кремер закончил гимназию в Эссене. В двадцать восьмом вступил в компартию. Учился у Герстеля в Высшей школе изобразительного и прикладного искусства в Берлине. Потом начались поездки: Париж, Лондон, Рим. Одним из первых его бронзовых рельефов следует считать «Гестапо». Рельеф выполнен в тридцать шестом.
Кремер не раз бывал у нас в Советском Союзе, в Москве, Ленинграде и других городах.
Сегодня утром в его мастерской я видел скульптуры, от одного вида которых стыла кровь: облысевших матерей с детьми-дистрофиками и мертвыми детьми из концлагеря Равенсбрюк. «Мать солдата», «Мать рабочего»… — целая галерея скорбящих матерей. «О Германия, измученная мать» — это все та же высохшая от голода и страданий мать, брошенная за колючую проволоку Маутхаузена, претерпевшая все надругательства. От ее лица, с глубокими глазницами и впалыми щеками, трудно оторвать взгляд. Здесь предельно выражена трагедия целого народа.
Когда мы вошли в мастерскую, Кремер трудился над большой фигурой «Распятого». Но то был не сын божий, а распятый рабочий, пролетарий, полный собственного достоинства и ненависти к угнетателям боец.
И каждой статуе предшествовали десятки рисунков. Имелись и отдельные рисунки, наброски сюжетов.
Есть у него и свой «Сон разума» — графическая работа. На спящего устрашающе надвигаются танки, у ног наступают вооруженные до зубов гномики в эсэсовской форме, ночная птица распростерла крылья. Есть и другой рисунок: «Сон» — «распятый» сошел с креста и протягивает руки к знамени с красной звездой и портретом Маркса.
Как зачарованный смотрел я на «Голову умирающего солдата» из бронзы. Скульптура, так же как и фигуры многих «скорбящих женщин», была создана в тридцать пятом — тридцать седьмом годах. «Голова умирающего солдата» — автопортрет Фрица Кремера. Худое тонкое лицо, торчащий нос, глаза, прикрытые веками, и печальный рот, сведенный предсмертной судорогой… Он видел себя задавленным, умирающим бессмысленной смертью. И это вовсе не Кремер, а целое молодое поколение его сверстников, гибнущее под пятой фашизма. «Голова», как и «скорбящие женщины», — протест художника. Изобразить себя умирающим или мертвым — подобная фантазия еще ни одному скульптору не приходила на ум: это ведь крайняя степень отчаяния…