Великая мелодия (сборник)
Шрифт:
Следить за игрой ума высокоэрудированных людей, с которыми я сидел за одним столом, было огромным наслаждением. Они рассуждали вслух, цитировали известных мыслителей прошлого и современности, даже спорили, но создавалось впечатление, будто они что-то уточняют каждый для себя, настраиваясь на общую волну. Костырин вслед за неким Арнольдом Беннетом считал, что в личности художника, писателя есть что-то от всех людей. Люди художнического труда якобы связаны неосознанной общностью, которую стремятся сделать осознанной. В тот вечер, когда рисует Рембрандт, все Славные Тени, в том числе тени пещерных художников, не отрывают глаз от колеблющейся руки, ибо от нее зависит, ожить ли им вновь или опять погрузиться в сон. И трепет этой руки, за неуверенным движением которой следят в сумерках тысячелетия, — одно из самых высоких
— Ликвидация идеала в общественной жизни… — задумчиво произнес Кремер. — У нас с вами этот идеал носит конкретный характер. Идеал в общественной жизни всегда носил и носит прогрессивный характер, он направлен против угнетателей всех мастей, иногда приобретает ярко выраженную классовую окраску. Каждый человек обязан уточнить для себя общественный идеал, резко очертить его, чтоб не принять за общественный идеал лжесоциалистическую демагогию кровавых псов империализма. За ложные идеалы жестоко расплачиваются, особенно если псевдоидеал держится на крайних формах насилия против трудящихся. Я не перестаю думать о природе гитлеровского фашизма и фашизма вообще: как могло такое произойти с немецким народом?.. Появляется на арене политический проходимец и внушает немцам, будто они избранная нация, высшая раса…
Мы как-то незаметно перешли от разговоров об искусстве к разговорам о войне. Я услышал, как связан был Кремер с антифашистским подпольем, как призвали его в армию, как бросили жену в концлагерь, как перешел он к югославским партизанам. Костырин рассказывал о своих встречах с Жуковым, о том, как принимали капитуляцию у Кейтеля.
То был удивительный вечер. Если бы в этой поездке ничего больше не было, кроме этого вечера, я считал бы себя самым счастливым человеком. Мной овладела тоска: я завидовал и Костырину и Кремеру, которые в дни войны оказались в гуще событий, в то время как я воевал где-то на периферии и словно бы не был причастен к историческим событиям. Конечно же все мы в одинаковой степени рисковали своими жизнями, и все-таки… Всегда почему-то немного стыдно, что, живя в своем веке, не принял участия в исторических событиях, определивших судьбу мира. Но ведь на войне не все зависит от нашего выбора…
Мы вышли на улицу, попрощались с Кремером, а сами не сговариваясь двинулись к фонтану Нептуна в сквере, посидели здесь на скамейке. Темнота сгущалась, но городской гул не смолкал. В сквере, озаренном праздничными огнями, сидели и ходили люди, откуда-то слышалась музыка.
Мы поднялись и, свернув на широкую улицу Карла Либкнехта, вскоре выбрались на Унтер-ден-Линден. Мы ходили и ходили по этой короткой улочке, излюбленному бульвару немцев. Иногда стояли на мосту через канал. Набережная уводила к Острову музеев, где мы уже успели побывать. Островок с Национальной галереей, Пергамским алтарем и музеем Боде. Все это пряталось за широкой спиной Старого музея.
Справа был целый квартал разрушенных еще во время войны и до сих пор не восстановленных зданий. Массивные развалины выглядели мрачно и таинственно. Как-то забывалось, что с тех пор прошло целых три десятка лет. Все заросло кустарником. Так и казалось, будто там, за грудами балок, засели фашистские автоматчики. От черных домов из пористого песчаника, обширных и приземистых твердынь, до сих пор шли к нам из ядовитого прошлого лучи ненависти.
— Здесь творились дела… — нарушил молчание Костырин. — Я ведь тут каждое здание помню, и они должны меня
Меня манили Бранденбургские ворота: они словно символ, отгородивший один мир от другого. Там по обе стороны границы — часовые, невысокий барьер отделяет их. Я видел Бранденбургские ворота днем: постоял немного на площади — и ушел.
Теперь, в призрачном свете ночи, мы направились туда.
Вот они, Бранденбургские ворота!
За этими воротами, украшенными квадригой с изображением богини победы, начинался Западный Берлин. Там было темно. Справа высилась угрюмая безмолвная громада обезглавленного рейхстага. Рейхстаг находился «по ту сторону». Свинцовую крышу сняли и увезли к себе англичане — «для реставрации».
— Прямо-таки удивительно, — сказал генерал Костырин, — мы дрались за рейхстаг, водрузили Знамя Победы — сколько тут наших ребят полегло! Колонны и стены испещрены надписями наших солдат. Поставил свою подпись и маршал Жуков. Вон он, рейхстаг, — в Западном Берлине!..
— А вы в те дни бывали в рейхстаге?
— «Бывал» — не то слово. Помните Самсонова? Ну того, с которым вы в одно время учились в академии?
— А вы тогда преподавали нам историю военного искусства.
— Совершенно верно. Так вот: когда брали рейхстаг, я, разумеется, и в мыслях не держал, что буду преподавать вам историю военного искусства второй мировой войны. Берлин горел. Наши войска наступали в городе небольшими подразделениями по отдельным направлениям: тактика «выколачивания» противника. Подобные действия обеспечивали высокие темпы наступления. Случалось, за день штурмовые отряды очищали от гитлеровцев до трехсот кварталов! Танки и самоходные установки могли действовать только в тесном взаимодействии и под прикрытием пехоты. Ведь тут такое дело: танковые корпуса, да и бригады, наступали в городе не сплошным фронтом, а по основным магистралям. Даже батальон продвигался по двум, а то и по трем улицам. А пехота прикрывала танкистов от «панцерфаустов»… Бомбежка проводилась лишь одиночными самолетами — истребительная авиация осуществляла воздушную блокаду Берлина. Как видите, основная тяжесть боев в городе легла на сухопутные войска…
Он, должно быть, понял, что увлекся, и замолчал.
— А рейхстаг? — напомнил я. — Самсонова хорошо помню, хоть и учились на разных факультетах. Гордый такой, с тонким лицом. Он казался мне высоким. Блестящий офицер! Мы ведь знали о делах его батальона, который первым ворвался в здание рейхстага, и поглядывали на Самсонова с восхищением и почтением.
— Да, в четырнадцать часов двадцать пять минут тридцатого апреля батальон Самсонова, куда незадолго до штурма меня направил командир семьдесят девятого корпуса генерал Переверткин, ворвался в рейхстаг. Рядом были батальоны майора Давыдова и капитана Неустроева из стопятидесятой Идрицкой дивизии генерала Шатилова. Георгий Константинович Жуков появился в рейхстаге третьего мая, когда все еще дымилось. С ним были только что назначенный комендантом Берлина Берзарин, член Военного совета армии Боков, член Военного совета фронта Телегин и мой хороший знакомый Артур Пик, сын Вильгельма Пика. Я даже не могу передать выражение лица маршала Жукова, когда он стоял в плотном кольце солдат у входа в рейхстаг возле массивной колонны! Радость, гордость?.. Нет. Лицо у него было непривычно доброе, словно бы обмякшее… и бесконечно усталое — такое бывает у человека, свалившего с плеч тяжелейший груз.
Еще помню, как на праздничном ужине Георгий Константинович вместе с другими генералами отплясывал русскую с коленцами.
— Но почему гитлеровцы сопротивлялись с таким упорством? Ведь каждый понимал: дело швах! Даже до фюрера дошло: ручки на себя наложил. Или они все же надеялись отстоять Берлин? Вы рассказывали, даже Кейтель и те, что с ним, подписывая капитуляцию, вроде как бы надеялись на какое-то чудо.
— Почему они сопротивлялись до последнего? Причин много. Офицеры и солдаты, скорее всего, надеялись на подход к Берлину свежих частей, которых в природе не существовало: Гитлер водил их за нос до последней минуты. Кейтель надеялся на другое «чудо»: он-то знал хорошо, что никаких частей больше нет, а те, что уцелели, находились далеко от Берлина. Очень даже у фюрера нескладно все получилось! Теперь немцы говорят: «Зато у Гитлера саван был с карманом: посадил в него Еву и Геббельса!»