Великая война России. Почему непобедим русский народ?

Кожинов Вадим Валерьянович

В. КОЖИНОВ. Странно. Ведь воевал же…

Ал. МИХАЙЛОВ. Я не ставлю под сомнение его военный опыт, но мне кажется, литературные банальности вытеснили в нем непосредственность личных впечатлений. Банальности, красивости в стихах о войне особенно нетерпимы. Помню, в свое время С. Гудзенко сказал, что «самый страшный час в бою — час ожидания атаки». И вот встречаю в стихах современного поэта: «Когда во времени возникнет пауза, пусть дрожь военная в нас просыпается. Не дрожь трусливая, назад подталкивая, а дрожь счастливая перед атакою». Поэт не был на войне и представить себе психологическое состояние перед встречей лицом к лицу со смертью не смог. Можно в этот момент испытывать страх и преодолевать его, но ощущать «счастливую» дрожь…

В. КОЖИНОВ. Особенно грешат такими

вещами молодые, уже родившиеся после войны поэты. Вместо того чтобы попытаться выработать, вырастить в себе собственное представление о войне, они стараются попросту «примкнуть» к своим предшественникам, чье детство и отрочество пришлось на войну. Один из них, родившийся в 1945-м, написал о том, как его лет тридцать назад качали вместе с героями: «Память — выдохом сирени… Эх, солдат у башни Спасской, ты израненный… А я в небе рядом с чьей-то каской — как подарок бытия… Мы летим вдвоем с Победой, как двойняшки над толпой». Залихватские эти строки пародийно комичны. Они не несут в себе ничего, кроме желания автора говорить о войне обязательно «из первых уст» — так, как это делали поэты предшествующего поколения. Другой автор, родившийся через десять лет после войны, пишет: «С отцом я вместе выполз, выжил, а то в каких бы жил мирах, когда бы снайпер батьку выждал в чехословацких клеверах?!» Поставив сразу два знака, вопросительный и восклицательный, автор как бы обнажил умозрительную искусственность стихов. А размашистое «когда бы снайпер батьку выждал» бездушно и несет в себе какое-то неуместное злорадство (чего автор, понятно, не хотел).

Ал. МИХАЙЛОВ. Таких-то примеров я могу добавить. Один молодой поэт написал о том, как умирал в медсанбате солдат, как он попросил у сестры пить, как потом «подумалось, что можно жить еще… Слипались веки. Потом сказал: «Хочу курить…» И вновь заснул. Навеки». Конечно, молодости свойственно легкое отношение к смерти. Но ведь здесь речь идет о раненом бойце, об умирающем защитнике Родины. И тут не может не задеть отсутствие душевной боли у самого автора. Вот он же: «Умирают, кто отвоевал, кто отважно выжил в адской мгле…» Уместно ли это: «отважно выжил»? А кто погиб, что же, он проявил меньше отваги? Кстати, в связи с теми примерами, которые вы и я приводили здесь, хочу вернуться к вашей постановке вопроса: не они ли характеризуют новый этап освоения грандиозной темы войны?

В. КОЖИНОВ. Конечно, нет! Эти молодые не пишут о войне, а просто играют в нее. Отсюда — фальшь. Как сказал, обращаясь к безответственному своему сверстнику, поэт Владимир Урусов (он родился в 1947 году): «Катись проторенной дорогой, про жалкий жребий воду лей, но меру знай, войну не трогай, отца родного пожалей». В этой инвективе, кстати, отразилось творческое целомудрие самого Владимира Урусова, который почти не выходит «напрямую» к теме войны, но тема эта постоянно возникает в его стихах с какой-то органической неизбежностью: «Война меня преследует повсюду. Ровесник мира — до последних дней со всеми вместе праздновать я буду печальный и победный юбилей. Какой ценой оплачена победа! Быть может, из-за гибельной войны нет среди нас великого поэта, великого — в масштабе всей страны. Но каждый год, неясно до отчаянья, так тихо, что слышней растет трава, в минуту виноватого молчанья в земле гудят великие слова. Они меня безмолвием тревожат. Произнести бы их — а не могу. Но кто-нибудь когда-нибудь да сможет. Придет — и не останется в долгу». Здесь выражены и нерушимая уверенность в том, что «в земле гудят великие слова», и понимание грандиозной ответственности, которую необходимо взять на себя ради Слова о той Войне.

Ал. МИХАЙЛОВ. И берут! «Я не знал войны, только сердце за все в ответе, в нем с рождения боль вины, что не смог уберечь от смерти я последней войны солдат, перечтенных в посмертных списках…» Но только зачем же взваливать на себя тот нравственный груз, который автору не предназначен?! Он и не мог защитить от смерти солдат, потому что его не было на свете: родился-то поэт лет через десять после войны! Зачем же взваливать на себя мнимую вину? Не много ли берут на себя молодые поэты?

В. КОЖИНОВ. Для того чтобы до конца решить

тему войны, нужно очень многое. Начать с того, что этого нельзя сделать, не освоив с подлинной глубиной тысячелетнюю историю Родины. Мне представляется, что молодым поистине необходимо знать замечательную книгу Ф.Ф. Нестерова «Связь времен» (1980), где, в частности, предпринят опыт осмысления истории отечественных войн во всем ее объеме. Если я говорю, что главное слово о войне впереди, то это не значит, что я недооцениваю то, что уже есть. «Война и мир» Толстого вобрала в себя и весь пятидесятилетний опыт освоения войны Двенадцатого года. Без этого Толстой не смог бы создать своей эпопеи.

Ал. МИХАЙЛОВ. Толстой — гений, а гений уникален, и его приход всегда неожиданен, внезапен. Вернемся, однако, к минувшей войне и к произведениям о ней. У вас что же — есть основания предрекать приход нового Толстого?

В. КОЖИНОВ. Я хочу сказать, что именно сейчас, когда война отдалилась от нас на три с половиной десятилетия, поэзия начинает поднимать ее освоение на новую высоту.

Ал. МИХАЙЛОВ. Но где подтверждение этому, где примеры?

В. КОЖИНОВ. Дело не в примерах, а в общей поэтической атмосфере, выразившейся хотя бы и в тех произведениях, о которых я говорил.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не густо.

В. КОЖИНОВ. Так ведь я же и сказал: поэзия только начинает постигать тему войны во всем ее величии и глубине.

Ал. МИХАЙЛОВ. Не знаю, какие произведения о войне ожидают нас впереди, но могу назвать действительно великие произведения о войне, уже созданные нашими поэтами.

В. КОЖИНОВ. Что вы имеете в виду?

Ал. МИХАЙЛОВ. «Василия Теркина» и «Я убит подо Ржевом…» Твардовского, «Враги сожгли родную хату…» Исаковского — это великие произведения нашей литературы. Вообще я считаю, что если по-хозяйски, строго оглядим все, до сих пор написанное о войне, и соберем вместе, то мы получим такую антологию поэзии, которая даст представление читателям о судьбе народа и державы на крутом повороте истории, покажет силу и величие духа его и составит собой великую книгу русской литературы.

В. КОЖИНОВ. Я с благоговением отношусь к тем трем произведениям, которые вы здесь назвали, но допускаю, что впереди нас ждут произведения не менее значительные. Кстати сказать, очень характерно, что названные вами произведения написаны непосредственно во время войны или сразу же после нее. Они бесконечно ценны воплощенным в них дыханием эпохи. Но нельзя жить только этим. Мне кажется, что мы должны — и в этом заключается какая-то высшая цель критики — любить и то, что еще не написано.

Ал. МИХАЙЛОВ. Это платоническая любовь, а мы, критики, — живые люди, и надо, если можешь, любить то, что заслуживает любви сегодня, ибо создана, как я считаю, великая литература о войне. Она — наше достояние. Мы ее еще не вполне оценили. Хорошо, конечно, если молодые поднимутся на новую ступень…

В. КОЖИНОВ. На высшую!..

Ал. МИХАЙЛОВ. Ну что ж, как говорится: «Вы, нынешние, ну-тка!»

В. КОЖИНОВ. Думаю, что так оно и будет.

Ал. МИХАЙЛОВ. Поживем — увидим. Буду рад каждой удаче.

Германский фюрер и царь иудейский

О самой, быть может, чудовищной тайне XX века

Виднейшая сионистская деятельница Голда Меир (в 1969–1974 гг. — премьер-министр Израиля) писала в своих мемуарах «Моя жизнь» о Ханме Вейцмане: «Для евреев всего мира это был «царь иудейский»… он был живым воплощением сионизма… и влияние его было огромно».[147]

Вейцман родился (в 1874 году) и вырос в России, к концу века перебрался в Германию, в 1903 году поселился в Великобритании и вскоре стал одним из лидеров сионизма. В 1920–1946 гг. Вейцман почти бессменно возглавлял две важнейшие структуры — Всемирную сионистскую организацию и Еврейское агентство для Палестины, а с 1948 и до кончины в 1952-м был первым президентом государства Израиль. Словом, он являл собой, если воспользоваться вместо «царь иудейский» более скромным определением, человека № 1 в сионизме, причем занимал это место в течение более тридцати лет и, в частности, во время мировой войны 1939–1945 гг.