Великие дни. Рассказы о революции
Шрифт:
"Он адвокат…" — ответила я.
"А что это такое?" — спросил он.
"Защищает по суду".
"Кого защищает?"
"Людей".
"Каких людей?"
Я не знала, что сказать. Каких людей? Я видела этих людей. Они приходили и уходили. Они были разные, а он хотел, чтоб я о них сказала что-то одно. Я не знала, что сказать.
"Богатых людей", — сказал он, опустив легко и быстро кулак, точно заколотив гвоздь, и он встал и прошел по комнате. На нем были довольно смешные, серые в полоску, мятые брюки, порванные книзу. "Зашить бы…" — подумала я самой какой-то боковой мыслью. "Богатых людей… — повторил он еще раз. — Купцов. Фабрикантов.
"Не видела", — ответила я, а сама удивлялась, так как слова этого человека ничего нового мне не говорили, они указывали на то, что я сама видела, но о чем думала как-то неясно, точно во сне, а он сейчас расталкивал мои мысли, как расталкивают заспавшегося человека.
"Та жизнь, которая была раньше и которую мы уничтожаем, — сказал он, — держалась на праве сильного. Сильные всегда хотят съесть слабых. Самым слабым считается тот, у кого имущества меньше. Ты деревенская?"
"Да".
"Ну, так ты знаешь этот порядок — богатый мужик давит бедного".
Он подтвердил свои слова молчанием. Я тоже молчала. Это было верно, говорить мне было нечего.
"У твоего барина ремесло состоит в том, чтобы помогать сильным, то есть богатым, грабить бедных так, чтобы бедные соглашались, чтоб их грабили. Ты подумай… — сказал он, подходя ко мне, и, засунув руки в карманы, заглядывал мне в глаза выпуклыми, горяче-карими глазами. — Ты подумай: ведь бедных-то больше, чем богатых, ведь если бы они все поняли обман, они бы выгнали богатых. Но они не выгоняют. Почему? Потому что богатые умеют уговорить бедных, что это так надо, чтоб рабочие работали на фабрикантов, а крестьяне — на помещиков, на кулаков. Надо задурять, надо доказывать, что это так и нужно, и для этого существуют такие люди, как твой барин, — адвокаты, защитники… И чем больше имущества, чем больше денег получает барин, тем лучше он защищает… Но бедные по темноте, по невежеству хотя и дают себя грабить, но они ж понимают, что их грабят? Верно?"
Я кивнула головой. Все, что он говорил, было очень ясно и правильно, но я не привыкла, чтоб слова были такие правильные, я привыкла, что словами обманывают, усыпляют, хитрят. А вдруг здесь тоже обман? Ведь он каторжник, конокрад…
Прищурившись, я посмотрела на него, — он говорил быстро, с какой-то широкой добротой, яростно и весело скаля свои большие зубы, потрясая кулаками:
"А нас мильоны, понимаешь, мильоны народа! И нам надо не слушать их уговаривающие слова, а больше смотреть за их грабительскими делами. У них право силы. Ну что ж, — ощерясь, сказал он. — сила так сила. Если мы все, пролетарии всех стран, соединимся, мы будем тоже сила…"
Так объяснял он мне революцию. Он объяснял моего барина. И я видела его ясно, лучше чем когда-нибудь.
"Теперь вот твой барин и еще такие же образованные господа, защитники капиталистов, хитрыми речами пытаются опять уговорить рабочих и крестьян надеть ярмо на шею. Они держатся так, точно они за революцию. Это хитрость: если они не будут так держаться, кто ж им поверит? Но они ненавидят восставший народ и готовы ему надеть ярмо на шею".
И как только он это сказал, я вспомнила разговор барина и барыни… И я покраснела, словно опять услышав, как они говорили обе мне… Но теперь я что-то поняла в их словах… Рассказать ему об этом? Но я вспомнила, что они о нем говорили, и как-то совестно было ему это повторить. Шутка ли дело — сказать человеку, что его считают конокрадом!
"Он, верно, не конокрад… — подумала я. Но он, правда, весь черный, смелый, тонкий, был похож на цыгана. — Если он даже и воровал когда лошадей, то, верно, по большой нужде и не иначе как у богатых", — подумала я.
Разговор у нас был долгий, но говорил больше он, а я молчала и только спросила, почему в газете ругают бога. Тогда он стал говорить про бога и про попов то, что вы все знаете, но я этого сильно испугалась и не слушала его, хотя и кивала головой.
"Уж на что ваша сестра забитая и напуганная, а и то на прошлом собрании у нас было двадцать три человека. Но каждая из них обещала на следующее собрание привести по десять. Если наполовину сдержат слово, и то здорово. Ты приходи завтра сюда, в Совет. Обязательно приходи… Мы подымем такую волну!"
"Совет", — и мне понравилось это слово, я запомнила его, я понижала его так: здесь советуют бедноте, вот таким, как я, угнетенным и темным, кто сам не может найти дорогу.
Когда я вернулась домой, барыня стала меня пилить:
"Где ты была, почему так долго?"
Сначала я молчала, а потом сразу говорю:
"Вы на меня не кричите. Я в Совете была…"
И как я это сказала, барыня разом замолчала, повернулась от меня и вышла. А я села за стол на кухне, и сразу у меня мысль: "Сейчас ж не уходить отсюда. Брать расчет и искать новое место". И вдруг мне неохота уходить. "Что ж, — думаю, — господа мои как господа. Ничего господа, лучше многих". И уже жалко мне моей кухни, и кастрюль, и кучера, и горничной нашей Маши.
Вдруг отворяется дверь, и входит барин, и я подумала: он меня рассчитает… А он постоял, посмотрел на меня и говорит:
"Ты что ж, Нюша, накричала на барыню?"
Я молчу.
"Это, знаешь, дружок, никуда не годится. Если у тебя есть недовольство, заяви. Все можно исправить, все можно улучшить. Договоримся как-нибудь. Я — народный социалист, я понимаю".
Он помолчал, думал, что я ему что-то скажу, но я тоже молчала, я не знала, что ему сказать.
Мы тобой вполне довольны, — сказал он дальше. — А если ты нами недовольна, скажи чем… Свободный день в неделю мы тебе дадим. Одежду для работы тоже. Отдельной комнаты для тебя у нас нет. Увеличение жалованья? Договоримся. Так как, договоримся?"
"Да", — сказала я хрипло. Очень обрадовалась, что не гонят с работы. А тут еще и день отдыха, и увеличение жалованья, и прозодежда…
"Так, значит, договорились? — сказал хозяин весело. — Видишь, и Совет путать ни к чему в наши дела. Совет… Там необразованные люди, преступники… — говорил он, и в его голосе была злоба и осторожность. — Они погубят народ… жестокие звери. Они… в бога не верят, они враги церкви".
"Вы тоже не верите", — сказала я хрипло и тихо, я чувствовала какую-то обманчивую силу в его словах, мне хотелось из нее высвободиться.
"У каждого, Нюша, свой бог… Мне не надо ходить в церковь, чтоб молиться. Но я религию очень уважаю. Разве мы когда-нибудь запрещали тебе идти в церковь? Нет. Свобода совести". — говорил он.
И это было верно, они в церковь меня всегда пускали…
Рассказчица наша так неожиданно оборвала свой рассказ, что не которое время ребята ждали, а потом тот же мальчик спросил:
— Что же, выходит, больше не видела этого героя Соломона?
— Нет.
— А на собрание кухарок ты не пошла? — спросил другой.