Великий канцлер
Шрифт:
После этого веки опять опускались, оставались щёлочки, в которых и светились лукавство, ум, добродушие.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением съел кусок мяса, отведал варёных овощей.
Похвалил вино:
– Превосходная лоза. Фалерно?
– Цекуба {233}, тридцатилетнее, – любезно отозвался хозяин.
После этого гость объявил, что сыт. Пилат не стал настаивать. Африканец наполнил чаши,
Оба они отлили немного вина из своих чаш, и прокуратор сказал громко:
– За нас, за тебя, Кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
После этого допили вино, и африканцы вмиг убрали чуть тронутые яства со стола. Жестом прокуратор показал, что слуги более не нужны, и колоннада опустела.
Хозяин и гость остались одни.
– Итак, – заговорил Пилат негромко, – что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?
Он невольно обратил взор в ту сторону, где за террасой сада видна была часть плоских крыш громадного города, заливавшегося последними лучами солнца.
Гость, ставший после еды ещё благодушнее, чем до неё, ответил ласково:
– Я полагаю, прокуратор, что настроение в этом городе теперь хорошее.
– Так что можно ручаться, что никакие беспорядки не угрожают более?
– Ручаться можно, – проговорил гость, с удовольствием поглядывая на голубей, – лишь за одно в мире – мощь великого кесаря…
– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – сейчас же продолжил Пилат, – и всеобщий мир. Да, а как вы полагаете, можно ли увести теперь войска?
– Я полагаю, что когорта Громоносного легиона {234} может уйти, – ответил гость и прибавил: – Хорошо бы, если бы ещё завтра она продефилировала по городу.
– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я её отпущу и сам уеду, и, клянусь пиром двенадцати богов, ларами клянусь {235}, я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.
– О, помилуйте, – светски улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более беспокойного места на всей земле! Маги, чародеи, волшебники, фанатики, богомольцы… И каждую минуту только и ждёшь, что придётся быть свидетелем кровопролития. Тасовать войска всё время, читать доносы и ябеды, из которых половина на тебя самого. Согласитесь, что это скучно!
– Праздники, – снисходительно отозвался гость.
– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергично добавил Пилат, – и я получил бы возможность уехать в Кесарию. А оттуда мне нужно ехать с докладом к наместнику. Да, кстати, этот проклятый Вар-Равван вас не тревожит?
Тут гость и послал этот первый взгляд в щёку прокуратору. Но тот глядел скучающими глазами вдаль, брезгливо созерцая край города, лежащий у его ног и угасающий перед вечером. И
– Я думаю, что Вар стал теперь безопасен, как ягнёнок, – заговорил гость, и морщинки улыбки появились на круглом лице, – ему неудобно бунтовать теперь.
– Слишком знаменит? – спросил Пилат, изображая улыбку.
– Прокуратор как всегда тонко понимает вопрос, – ответил гость, – он стал притчей во языцех.
– Но во всяком случае… – озабоченно заметил прокуратор, и тонкий длинный палец с чёрным камнем в перстне поднялся вверх.
– О, прокуратор может быть уверен, что в Иудее Вар не сделает шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.
– Теперь я спокоен, – ответил прокуратор, – как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.
– Прокуратор слишком добр.
– А теперь прошу сделать мне доклад о казни, – сказал прокуратор.
– Что именно интересует прокуратора?
– Не было ли попыток выражать возмущение ею, попыток прорваться к столбам?
– Никаких, – ответил гость.
– Очень хорошо, очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
– Конечно. Прокуратор может быть уверен в этом.
– Скажите. Напиток им давали перед повешением на столбы?
– Да. Но он, – тут гость метнул взгляд, – отказался его выпить. {236}
– Кто именно? – спросил Пилат, дёрнув щекой.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? – Га-Ноцри.
– Безумец! – горько и жалостливо сказал Пилат, гримасничая. Под левым глазом у него задёргалась жилка, – умирать от ожогов солнца, с пылающей головой… Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
– Он сказал, – закрыв глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
– Кого? – глухо спросил Пилат.
– Этого он не сказал, игемон.
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственно, что он сказал, – это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость. {237}
– К чему это было сказано? – услышал гость треснувший внезапно голос.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вёл себя странно, как, впрочем, и всегда.
– В чём странность?
– Он улыбался растерянной улыбкой и всё пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих.
– Больше ничего? – спросил хриплый голос.
– Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая гостю и себе вина.
После того как чаши были осушены, он заговорил.
– Дело заключается в следующем. Хотя мы и не можем обнаружить каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, никто не может.