Великий канцлер
Шрифт:
– Но вы же могли дать знать ей, – растерянно сказал Иван, – ведь она, я полагаю, сохранила ваши деньги?
– Не сомневаюсь в этом, – сухо ответил гость, – но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, не жаль этой способности, она мне больше не нужна. Перед моей женой предстал бы человек, заросший грязной бородой, в дырявых валенках, в разорванном пальто, с мутными глазами, вздрагивающий и отшатывающийся от людей. Душевно больной. Вы шутите, мой друг! Нет, – оскалившись,
Иван умолк. Новый Иван в нём сочувствовал гостю, сострадал ему.
А тот кивал в душевной муке воспоминаний головой и говорил с жаром и слезами:
– Нет… Я верю, я знаю, что вспоминала она меня всякий день и страдала… Бедная женщина! Но она страдала бы гораздо больше, если бы я появился перед нею такой, как я был! Впрочем, теперь она, я полагаю, забыла меня. Да, конечно…
– Но вы бы выздоровели… – робко сказал Иван.
– Я неизлечим, – глухо ответил гость, – я не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернёт меня к жизни. Он гуманен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слёзы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
– Нет, – забывшись, почти полным голосом вскричал он, – нет! Жизнь вытолкнула меня, ну, так я и не вернусь в неё. Я уж повисну, повисну… – он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
– Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошёл… Безумие. За городом я наверно замёрз бы… Но меня спасла случайность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошёл, и шофёр, к моему удивлению, сжалился он надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хотел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суждено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нём, но для одного человека хватит… Решётка, лето идёт, на ней завьётся плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… Пора… До свидания!
– Скажите мне, что было дальше, дальше, – попросил Иван, – про Га-Ноцри…
– Нет, – опять оскалившись, отозвался гость уже у решётки, – никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше меня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше, чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решётка, и гость исчез.
Полёт
Свобода! Свобода! Первое, что ощутила Маргарита Николаевна, проскочив над гвоздями, что полёт представляет
Она пронеслась по переулку и вылетела в другой, пересекавший первый. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки {192}, где кружечками продают керосин и жидкость от клопов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила второе, именно, что, даже будучи совершенно свободной, нужно быть хоть крошечку благоразумной. Что по городу и ходить, и ездить, и летать нужно медленно. Только чудом затормозившись, она едва не разбилась насмерть о старый покосившийся газовый фонарь на углу. Вильнув в сторону, Маргарита сжала покрепче щётку и полетела медленно, всматриваясь в электрические провода и вывески, выступающие поперёк тротуаров.
Третий переулок вёл прямо к Арбату. Вылетая на него, Маргарита совершенно освоилась с управлением щёткой и поняла, что та слушается малейшего прикосновения рук и ног и что нужно только одно – быть внимательной, не буйствовать… Кроме того, совершенно ясно стало уже в переулке, что прохожие её не видят. Никто не задирал голову, не кричал: «Гляди! Гляди!», не шарахался в сторону, не визжал, не падал в обморок, не улюлюкал, не хохотал диким смехом.
Маргарита летела беззвучно и не очень высоко.
Да, буйствовать не следовало, но именно буйствовать-то и хотелось больше всего. При самом влёте на сияющий Арбат освещённый диск с чёрной конской головой преградил всаднице дорогу.
Маргарита осадила послушную щётку, отлетела, подняла щётку на дыбы и, бросившись назад, внезапно концом вдребезги разбила эту конскую голову. Посыпались осколки, тут прохожие шарахнулись, засвистели свистки, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок, припала к жёсткой щетине и расхохоталась.
«А на Арбате надо быть ещё повнимательнее, – подумала ведьма, – тут чёрт знает что».
И действительно. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, по тротуарам, сколько хватало глаз, плыли кепки, миллионы кепок, как показалось Маргарите. В кепочной реке вскипали изредка водоворотики. От реки отделялись ручейки кепок и вливались в огненные пасти универмагов, и выливались из них. Весь Арбат был опутан какими-то толстыми проводами, затруднявшими летящую, и вывески торчали на каждом шагу.
– Фу, какое месиво! – раздражённо вскричала Маргарита, – повернуться нельзя!
Рассердившись, она сползла к концу щётки, взяла поближе к окнам над самыми головами и высадила головой щётки стекло в аптеке. Грохот, звон и визг были ей наградой.
В разрушении есть наслаждение тоже мало с чем сравнимое. Нагло хохоча, Маргарита приподнялась повыше и видела, как тащили кого-то и кто-то кричал: «Держите сукина сына! Он, он! Я видел!»
– Да ну вас к чёрту! – опять раздражилась Маргарита. Засмотревшись на скандал, она стукнулась головой о семафор с зелёным волнистым глазом.