Великий мертвый
Шрифт:
Падре Хуан Диас открыл рот и превратился в слух.
— И выхода у Вселенской церкви лишь два: либо переносить престол сюда, в Новый Свет, либо… нападать.
В животе у падре забурчало.
— Переносить престол? — выдохнул он. — Он собирается уйти из Рима?!
«Гость» прищурился: он явно не понимал, в самом ли деле столь наивен его собеседник, а потом вздохнул и начал на память цитировать «Рекеримьенто»:
— Но дозволил ему Бог, если будет в том необходимость, переносить престол свой в любое место и оттуда управлять всеми
Колени падре Диаса мелко затряслись. Он никогда не вслушивался в детали текста «Рекеримьенто», хотя было совершенно очевидно: такими словами попусту не бросаются.
— Нет, есть и лучший выход, — поднял брови ватиканец, — замирить франков, покарать лютеран и отобрать у турков Константинополь.
Падре Диас обмер. Ни один из Пап не был настолько силен, хотя мечтали все.
— Но для этого Крестового похода Риму нужны солдаты, — придвинулся к нему ватиканец. — Сотни тысяч новых солдат!
У падре Диаса потемнело в глазах.
— Рим хочет… переправить… индейцев… в Европу?! — икая через слово, выдохнул он.
Ватиканец лишь усмехнулся и похлопал святого отца по колену.
— Думайте, святой отец, думайте. Вы человек неглупый. У вас должно получиться.
Кортес сжимал Мешико в своих объятиях все сильнее и сильнее, и чем ближе подступал вожделенный миг, тем чаще ему снился далекий утраченный рай.
Обычно ему снилось, как он бродит по огромному роскошному саду, пьет из рукотворных родников, слушает свезенных со всей страны певчих птиц и, смеясь, ловит руками разноцветную мелкую рыбешку.
Но иногда снилось и нечто игривое, будто Сиу-Коатль привела очередную очаровашку лет четырнадцати, а он все размышляет, взять ли эту, приказать привести ту, что была вчера, или оставить в своей постели обеих. Или все-таки троих?..
А в последнее время начал приходить этот — особенный — сон. Кортесу виделось, как он стоит на вершине пирамиды, озирая огромный, цвета серебра с хрусталем, словно сам собой выросший посреди синего озера город, и в его груди такой восторг! И тогда он весело говорил что-то стоящей рядом Сиу-Коатль, а когда поворачивался, его пробивал озноб. Черный, задымленный, торчащий ребрами проваленных крыш город полыхал со всех концов.
Нет, Кортес еще пытался спасти хоть что-то из тех, прежних снов, и посылал парламентеров несколько раз. Но его даже не слушали, и лишь когда он зацепился за окраину по настоящему прочно, на той стороне канала появился вождь.
Он ел печенье. А точнее, отчаянно пытаясь не глотать, чтобы печенье не так быстро кончалось, показывал, что ест. А рядом с ним, и справа, и слева стояли воины с полными горстями спелой вишни. И были они такими наглыми, такими… самодовольными!
— Зачем это тупое сопротивление? — чувствуя, как в груди разгорается огонь ярости, тихо спросил Кортес. — Разве тебе не жалко этот город?
Он спросил это сам, без переводчика, на
— Когда я возьму тебя и твоих «мертвых» в плен, я не отдам вас богам, пока вы не поставите на место каждый наш камень.
С этой минуты Кортес жаждал одного: накинуть на шею этого города ремень и душить… душить… душить до тех пор, пока этот город не обмякнет и не рухнет рожей вниз, как Антонио де Вильяфанья.
В конце концов, наступил момент, когда вожди осознали, что дальнейшие бои бесполезны.
— Пора сдавать город, Тлатоани, — глядя Куа-Утемоку прямо в глаза, сказали они.
— А что потом? — спросил Куа-Утемок. — Клейма на щеках наших дочек?
— У тебя нет дочери, — хмуро посмел возразить кто-то. — Ты не можешь знать, что такое — потерять дочь.
Куа-Утемок потер словно засыпанные песком глаза.
— Все так решили?
— Все… все… все… — раздалось из разных концов.
— Тогда я вызываю вас на поле, — встал Куа-Утемок. — Всех! И пока игра не закончится, ни один из вас не смеет уводить воинов.
Вожди замерли. Они не имели права отвергнуть вызов, но пока подберешь команду, пока отыщешь среди полумертвых бойцов игроков… Куа-Утемок просто выигрывал время — еще, как минимум, сутки сопротивления.
И целые сутки Мешико еще простоял. А потом наступил рассвет, и Куа-Утемок, с трудом влез в нагрудные щитки, надел шлем и наколенники и, пошатываясь, вышел на поле. И впервые увидел трибуны пустыми — только они, по пять игроков с каждой стороны, Считающий очки, да Толкователь.
Куа-утемок поджал губы, дождался, когда старый Считающий очки щелкнет трещоткой, взял мяч, повел его к ближайшему борту и тут же понял: что-то не так.
Обернулся и обмер. Все игроки противника просто стояли и ждали.
— Что вы стоите?! — преодолевая наплывающую на глаза темноту, взорвался он.
— Забрасывай, скорее, Куа-Утемок, и мы пойдем, — тихо сказал один. — Нечего нам здесь делать. Нас там, на крышах племянники малолетние подменяют.
Куа-Утемок посмотрел в сторону храма и вдруг вспомнил крест и праведника с севера, предсказавшего, что город падет и будет разрушен, и тогда наступит конец пятого солнца, а с ним и всего этого прекрасного мира. Ибо время живых кончилось, и мир уже отдан во власть мертвых.
Он отшвырнул мяч и побрел во дворец. Игра закончилась, едва начавшись, — как и его жизнь. Как жизнь всех, кого он знал.
Последние уходящие на штурм затянутого дымом города тлашкальцы шли с боевым кастильским кличем.
— Сантьяго Матаиндес! — в предчувствии обильной добычи счастливо орали они. — Святой Апостол Иаков! Бей индейцев!
— Ну, как, вы подготовили то, что обещали? — повернулся озирающий шествие с пирамиды ватиканец к падре Хуану Диасу.