Великий Новгород в иностранных сочинениях. XV — начало XX века
Шрифт:
Свои впечатления о посещении Новгорода в XVIII веке оставили английский историк и путешественник Уильям Кокс, голландский ученый Йохан Меерман, немецкий пастор Михаил Ранфт, французский путешественник Орби де ла Мотре, немецкий ученый-энциклопедист Антон-Фридрих Бюшинг, датские дипломаты Юст Юль и Педер фон Хавен, шведский священник Свен Бэльтер. Их описания Новгорода позволяют не только приблизиться к созданию общей картины Новгорода, каким он был в глазах зарубежного читателя, но и сделать вывод о значительном интересе западноевропейских авторов XVIII века к истории и современному им состоянию Новгорода.
В 1778 году через Новгород проезжал английский историк, член Лондонского королевского общества и Датской королевской академии Уильям Кокс, сопровождавший
Путешествуя из Москвы в Петербург, Кокс видел «несомненные знаки усиливающейся цивилизации», ощущал, что приближается «к цивилизованным частям Европы» — чем дальше от Москвы, тем выше уровень цивилизации. При этом он как бы конструирует географическое пространство России, на котором Новгород был промежуточным пунктом между варварством и цивилизацией. Новгородские деревни показались англичанам несравненно лучше тех, которые они видели по пути из Смоленска к Москве: «Избы были просторнее, лучше устроены, окна больших размеров, курных изб меньше». Новгородские крестьяне, по наблюдениям Кокса, жили безбедно и не имели недостатка в здоровой пище: «обычную их пищу составляет ржаной хлеб, — изредка белый, овощи, грибы, разного рода пироги, свинина, соленая рыба, похлебка, сильно приправленная луком и чесноком».
По словам Кокса, Новгород «на расстоянии нескольких верст являл собой прекрасное зрелище и производил впечатление одного из красивейших городов Европы». Однако путешественники обманулись в своих ожиданиях, близкое знакомство с городом разочаровало их.
Торговая сторона представляет собой, за исключением губернаторского дома, скопление деревянных жилых домов и ничем бы не отличалась от обычных деревень, если бы не многочисленные кирпичные церкви и монастыри, которые стоят печальными памятниками своего былого великолепия. Я повсюду наблюдал эти остатки разрушенного величия, в то время как наполовину обработанные поля, обнесенные высокими палисадами, и большие участки земли, заросшие крапивой, показывают нынешнее запустение…
Противоположная часть, называемая стороной св. Софии, обязана своим названием находящемуся в ней собору. Она охватывает крепость, или кремль, построенный для того, чтобы держать в повиновении жителей, и для предупреждения частых попыток бунтов, которые вызываются восставшим духом подавляемой свободы… В крепости есть собор св. Софии, старое жилище архиепископа с наружной лестницей, часть нового дворца, строительство которого еще не завершено, и несколько других кирпичных зданий. Остальное же место — пустыри, заросшие сорняками и крапивой и покрытые руинами.
Внутри города взгляду англичан открылись убогие деревянные скверно построенные дома, бедные люди, пустыри, заросшие сорняками и крапивой. Особенно великолепным на фоне окружающих лачуг показалось им «каменное здание на краю города, воздвигнутое казною под канатную и парусную фабрику». Даже многочисленные церкви и монастыри они воспринимали лишь как печальные памятники прошлого величия и благосостояния древнего Новгорода. В Новгороде Кокс оставил разбитую плохими дорогами карету и в кибитке продолжил свой путь в конечный пункт цивилизованности — Петербург.
Кокс описал Новгород по формуле обманчивой роскоши и обманутых ожиданий, предварявшей легенду о «потемкинских деревнях». Созданный им образ города воспроизводит идею контраста между его былым величием и современным состоянием: «Ни один город не производил на меня такого грустного впечатления, как Новгород, — по сравнению с былым величием». В этих словах Кокс выразил искреннее, но довольно поверхностное впечатление человека, который провел в Новгороде несколько дней, если не часов.
То же самое можно сказать и о французском путешественнике Орби де ла Мотре, побывавшем в Новгороде в 1726 году. В своих записках
Нет ничего более обманчивого, чем вид Новгорода с отдаления в 5–6 верст: его обширность, многочисленность колоколен и башен создают впечатление, что это один из красивейших городов Европы. Однако когда приблизишься на расстояние нескольких сотен шагов, он предстает таким, каков есть в действительности. Тогда видишь его деревянные стены и дома. Въехав в город, находишь, что эти дома скверно построены, а именно: сделаны из бревен, брусьев, грубо уложенных один на другой. Улицы не лучше и в большинстве своем вымощены так же, как улицы двух нижних кварталов Пскова.
В этой связи можно вспомнить слова Д.С. Лихачева: «Первое впечатление от древнего Новгорода разочаровывает: остатки его в новом Новгороде кажутся слишком скромными, незавидными, отчасти простоватыми и молчаливыми. Однако постепенно, по мере ознакомления с древним Новгородом начинаешь понимать его величие, необычайную широту и размах его планировки…»
Как и в предыдущем столетии, самое негативное впечатление на иностранных путешественников производили новгородские дороги. «По отвратительнейшей дороге, мощенной на русский манер бревнами» ехал в Новгород в 1787 году Франсиско де Миранда. «И хотя одна ее сторона была приведена в порядок для проезда императрицы, ехать по ней запрещалось». Эту запасную дорогу между Петербургом и Новгородом, предназначенную для августейших путешественников, в 1839 году видел Астольф де Кюстин, вынужденный ехать по разбитой скотом общей дороге.
Довольно ярко описал свои впечатления о дороге Москва — Новгород — Петербург, которая считалась одной из лучших в России, У. Кокс:
Дорога была устлана бревнами, уложенными поперек и скрепленными по середине и по бокам длинными жердями, прибитыми деревянными гвоздями; на эти стволы набросаны ветви, и все это засыпано песком или землею. Только что исправленная дорога замечательно хороша, но когда бревна подгниют или вдавятся в землю, а песок и землю снесет дождем, то образуются многочисленные ухабы, и легче себе представить, чем описать, какие толчки получает экипаж, подпрыгивая по обнаженным бревнам. Дорога во многих местах представляет непрерывный ряд рытвин и ухабов, каких мне не приходилось видеть на самой плохой мостовой.
В XVIII веке общение европейцев с русскими людьми становится более свободным. Иностранцам уже не запрещают свободно передвигаться по городу, они получают доступ в церкви и монастыри. Поэтому актуальным для них становится вопрос о языке общения. Юст Юль пишет о том, что во время его визита к митрополиту Иову, который сам никакого языка, кроме русского, не знал, он спросил, нет ли кого-нибудь, кто бы говорил по-латыни. Тогда Иов вызвал «монаха, соборного священника, объясняющегося по-латыни весьма плохо, однако понимающего все, что ему на этом языке говорят и вдобавок знающего немного понемецки, по-гречески и по-еврейски».
Фридрих Берхгольц, камер-юнкер жениха цесаревны Анны Петровны голштинского герцога Фридриха Вильгельма, в своем дневнике пишет о том, что, когда герцог по приглашению новгородского архиепископа Феодосия Яновского посетил Новгород, архиепископ послал к нему в Хутынский монастырь «знатное духовное лицо, хорошо говорившее по-латыни, чтоб занять его высочество; в монастыре, вероятно, не нашлось никого, кто бы знал латинский язык; да и вообще в здешних монастырях таких бывает очень мало».
На эту проблему в свое время обратил внимание Павел Алеппский. Излагая историю Антония Римлянина, он рассказал о том, что, когда он приплыл в Новгород, правитель города (князь) «пришел к Антонию и заговорил с ним, но тот не мог ему отвечать по незнанию русского языка, так как язык жителей Рима франкский или греческий. Знаками он передал им свою историю. Тогда позвали святого Никиту, митрополита этого города. Он пришел, свиделся с Антонием и, не зная его языка, стал молить Бога сделать с ним подобное тому, что сделал св. Василий Великий с праведным Ефремом, и Творец даровал каждому из них знание языка».