Великий полдень

Морозов Сергей

И я рассказал ей, как горячо и удивительно молился сын о спасении своего Братца Кролика и других игрушек, приговоренных Косточкой к казни.

— Иногда, — продолжал я, — разговоры о религии и вере мне и самому кажутся странными, нелепыми. Даже до неприличия манерными, лицемерными. В них всегда есть что-то праздное, натянутое. Совсем не то, что, к примеру, у Федора Михалыча — страстные, насущные поиски высшей истины. Я вот даже сам с собой заговариваю о чем-нибудь подобном, словно тут же ловлю себя на том, что представляюсь и ломаюсь. Или еще хуже — умствую. Но ведь я вовсе не представляюсь… А иногда мне кажется, что в самой мысли о Боге есть что-то навязанное извне, а самой религии, может быть, уж давно не

существует. Что от нее остались рожки да ножки. И я вынужден в этом копаться. Но ведь и эти рожки да ножки кому-то нужны, раз мы никак не оставляем поисков! А?.. Странно. Тут какая-то раздвоенность. С одной стороны, с точки зрения современного человека, сам предмет давно утратил всякую значимость. Идея окончательно увяла, истрепалась, загнила и рассыпалась в прах. С другой стороны, я отдаю себе отчет, что нет-нет, а меня тянет об этом поговорить, поразмышлять. Пусть это чистая рефлексия, пусть так. Однако это присутствует в моей жизни. Что-то не дает мне успокоиться. Никакие слова, никакие «окончательные» схемы и решения не бывают окончательными. Однажды, например, я твердо сказал себе: я не верю ни в Бога, ни в бессмертие. Не верю, потому что ничего об этом не знаю. Но что же тогда происходит у меня в душе? Кажется, я с самого раннего детства чувствую в себе что-то вроде надежды, такой надежды, какую, говорят, испытывает приговоренный к смерти: дескать, ничего, еще произойдет, успеет произойти какое-то чудо, откроется дверка. Надеется до последнего. Пока не затянется петля, пока не упадет топор… Говорят также, что такая мысль есть чисто психологический феномен, который удерживает человека от безумия, беснования, отчаяния. Но что такое — психологический феномен?!.. Как бы там ни было, со мной происходит то же самое. Кроме того, в моем случае, как будто еще есть, есть время. Вот в этом, пожалуй, и состоит вся моя вера, то прибывающая, то убывающая: в конце концов я сам найду, открою нечто такое, что объяснит мне все, заменит бессмертие, даже Бога… С этим ощущением я работал над проектом Москвы… Ты понимаешь меня? — беспокойно воскликнул я.

— Я понимаю, — кивала Альга, — понимаю.

— Но все-таки не с этими мыслями я входил сейчас в церковь, — со вздохом признался я… — Ведь жизнь состоит не из одних героических озарений и предсмертных агоний. А моя жизнь до сих пор лишена чего-то такого, что могло примирить меня с ней, внести в нее свет, полноту… — (Слово «любовь» я, естественно, не смел произнести вслух). — А теперь у меня вдруг появилась надежда на такое просветление. С тех пор как она, эта надежда, появилась, я чувствую себя счастливым. Еще не знаю, что из этого выйдет, но, кажется, теперь я понял, что именно может дать мне покой и уверенность во всей остальной жизни — жизни между мгновениями ужаса и вдохновения. Вот тогда, наверное, меня можно будет назвать верующим человеком…

Я продолжал держать ее за руку. Мне показалось, что Альга чуть-чуть покраснела. Эка куда меня занесло!.. Я спохватился, что ни с того, ни с сего обрушил на девушку душевные излияния, с которыми собирался явиться совсем в другом месте и перед другой девушкой. С какой стати Альга должна была все это выслушивать! Я должен был сказать это Майе. Чего доброго Альга могла принять их на свой счет, подумать, что я подобным замысловатым образом подбирался к тому, чтобы объясниться в любви ей. Боже, как нелепо и как глупо все оборачивалось!

Я поспешно выпустил ее руку. Пока я подыскивал слова, чтобы развеять невольную двусмысленность, Альга спокойно кивнула:

— Я все понимаю, Серж. И очень рада за вас.

Я почувствовал, что она действительно все поняла правильно и не жалел о своих откровениях. Но какая, однако, у нее способность понимать! Недаром Майя так любила свою подругу. Удивительная девушка!

— А ты, Альга, — спросил я, — о чем ты сегодня молилась в

храме?

— Что? — рассеянно переспросила она, словно переключившись на другие мысли. — О чем я молилась?

— Там, в церкви, я тебе помешал Не предполагал, что ты такая религиозная девушка. Так о чем, если не секрет?

— Не знаю, я об этом не думала.

— Как? Пришла же ты в церковь! Я видел, как ты смотрела на образа — как будто разговаривала с ними.

Альга зябко повела плечами и оглянулась, словно ей сделалось неуютно стоять посреди аллеи.

— Хорошо бы выпить кофе с молоком, — с неожиданной энергичностью предложила она. — Зайдем в кафе? — и, не дожидаясь ответа, зашагала через улицу к стеклянной двери маленького бара.

Я пожал плечами и снова последовал за ней.

Она уселась в дальний уголок, а я порылся в карманах, выскреб мелочь, которой едва хватило на чашку кофе и пару пирожных. Поставив кофе и пирожные перед девушкой, я повторил свой вопрос.

— Вообще-то я приходила по делу, — сказала Альга. — Мне нужно было посоветоваться. Я была у батюшки раньше вас, чтобы поговорить… Поговорить о маршале и о Папе.

Сначала она заглянула к попадье Марине, но та настоятельно посоветовала ей обратиться к самому о. Алексею.

— Да, забавная история, — улыбнулся я. — Папе, наверное, пришлось поволноваться.

— Очень забавная, — тихо проговорила Альга. — Он его хочет убить.

— Кто кого хочет убить? С чего ты взяла?

— Вы и сами знаете, Серж, Папа не прощает таких вещей. Может быть, батюшке удастся смягчить его. Иногда ему удается повлиять на Папу.

— Ну конечно. Я тоже говорил об этом с о. Алексеем. Он повлиял. Батюшка заверил меня, что все обойдется. Папа всех простил. Мне даже показалось, что батюшка намекал, что это ты, Альга, действуешь на него благотворно. Ты — его добрый ангел…

Я хотел пошутить, по дружески, а ляпнул несуразное. Ляпнул, а потом подумал, что, может быть, это обидит Альгу. Я явно лез не в свое дело.

Но Альга ничуть не обиделась. Напротив, охотно объяснила, что и правда находилась около Папы несколько дней после покушения. На этот раз все обошлось без особых последствий. Папа в порядке, но ему нужно было отлежаться и он очень просил, чтобы она побыла рядом. При этом дал понять, что будет вести себя абсолютно корректно. Не могла же она отказать в такой ситуации, верно? Нет, не могла, и плевать ей на все сплетни!

— Правильно, — поддержал я ее.

— Он почти успокоился, — продолжала Альга, — но история с маршалом привела его в бешенство. Хотя внешне он держится абсолютно спокойно. Никаких эмоций. Это-то меня, Серж, больше всего и пугает — его спокойствие.

Я задумчиво покачал головой.

— Но наш маршал, он-то что себе думал! Что за вольности с Папой!

— Да он тут не при чем, — сказала Альга, подняв на меня свои изумрудные глаза.

— Как так не при чем?! — воскликнул я. — Ничего себе не при чем!

— Но это действительно так, — вздохнула она. — То есть так выходит…

Альга была рядом с Папой, когда все это происходило.

Шифрованные личным кодом сообщения от маршала приходили по факсу. Их нельзя было назвать иначе, как ультиматумами. Маршал заявлял, что отныне готов играть в одной команде с Папой только в там случае, если его произведут в генералиссимусы и сделают в официальной иерархии вторым человеком после Феди Голенищева. Мол, только в этом случае Папа может считать, что ситуация находится под контролем. Тон депеш был самый напыщенный и вызывающе дерзкий. К тому же они содержали эмоциональные пассажи весьма сомнительного свойства. В такой надменный, отчасти даже ребяческий тон взрослый человек может впасть разве что когда его действительно обуревает бес тщеславия и он утрачивает чувство реальности.