Великий тес
Шрифт:
Иван скинул шапку, положил поклоны на Спаса, Богородицу и Николу в красном углу, обернулся к супругам и самодовольно рассмеялся:
— Однако добрую я тебе жену сыскал, атаман! — и, не удержавшись, съязвил: — Не то что ты мне!
Перфильев повел глазами на узкое оконце, пожал плечами:
— Жен и детей Бог дает! — сказал оправдываясь. — Баня топится! А пока — с устатку да за встречу!
Иван не успел сбросить липкую от пота обвисшую кожаную рубаху, а на столе уже стоял кувшин, на блюде — вяленая
— Вот ведь беда! — усаживаясь на лавку, пожаловался атаман. — Баню на берегу срубили. Браты да тунгусы три раза ее поджигали. Пришлось к зимовью перенести. Воду теперь далеко таскаем.
— Вижу, неспокойно зимовал! — поднял чарку Иван. — Во славу Божью, что ли? — размашисто перекрестился, перекрестил чарку и рот в бороде. Выпил. Крякнул. Сдавленным голосом заговорил о деле.
— Я Бояркана встретил под Долгим порогом. И предлагал он договориться со здешними князцами, чтобы вреда тебе не чинили.
— Что хочет? — насторожился Перфильев.
— Ясак он дал Петрухе Бекетову. Видать, после хорошего боя. Сотник уплыл по Лене, а его стрельцы да тунгусы на Тутуре держат в аманатах Куржума, Боярканова брата. Князец хочет вместо него дать в аманаты его сына, своего племянника.
— Если правда сын — то аманат верный! — наморщил лоб атаман. Тряхнул головой: — Только я при моем малолюдстве помочь не могу. Путь туда неблизкий: верст триста. Мы сами тут как заложники, от зимовья отойти боимся.
— Дай мне пару верных казаков, я поменяю аманатов, а у тебя будет мир и со здешними братами, и с Боярканом.
Атаман раздраженно засопел, опуская голову, подумав, вскинул умные глаза:
— Помнишь, как меня и моих людей побили? Тоже обещали добром дать ясак. Доверился, прости господи! — перекрестился, обернувшись к образам. — Так то простодушные тунгусы! — вздохнул о былом. — Браты куда как коварней!
Не поднимая глаз, Иван тихо и осторожно признался:
— У меня с Бояром давняя приязнь. И я ему добро делал, и он мне.
Атаман усмехнулся, мотнул головой с похолодевшими глазами:
— А как самого зааманатят?
— На кой я им? — Иван приосанился веселея. — От меня государь почел за счастье избавиться: в Сибирь сослал. Якуньку с Марфушкой вы не бросите, а Меченке долго вдоветь не дадут.
— Ой, не говори так, дядька Иван! — опасливо закрестилась Анастасия.
— Про брата ничего не слыхал? — спросил Максим, снова наполняя чарки.
— Не слыхал! — хмуро солгал Иван и опустил голову. — А к зиме, по наказной памяти, мне с целовальником и с его сидельцем надо вернуться в Енисейский.
— Ладно! Подумаю! Хорошо бы острог поставить. А то, бывает, до сотни конных носятся за надолбами. Не нападают, но и работать не дают. Иной раз у реки и без рыбы сидим.
До вечера и весь следующий день москвитинские казаки отдыхали:
Среди всадников Иван разглядел Бояркана.
— За мной пришел по уговору. Эти не нападут! — успокоил атамана.
— Илейка сильно с тобой просится! — кивнул на брата Максим, показывая, что решение принял. — Лодырь! От работ отлынивает! — добавил, досадливо поглядывая на бесшабашного казака. — А больше дать некого. Среди краснояров кликни доброхотов.
Москвитин, как услышал, что нужен доброволец в посольство, не задумываясь, указал на вздорного казака по прозвищу Ребро.
— Ивашка? — окликнул непокладистого спутника, которого больше других ругал в пути. — Иди почетным послом к братам?
— Да хоть к лешему, — неприязненно ответил тот. — Лишь бы от тебя подальше.
— Ну и с Богом!! — благословил казака десятский, указав на Похабова.
Илейка Перфильев и Иван Ребро мигом стряхнули с рубах щепки, обмотались кушаками. Максим велел дать им ручные пищали, припас пороху и свинца. Семейка Шелковников ходил по пятам за Похабовым и просился в посольство, а тот отказывал, ссылаясь на наказную память.
— Здесь торгуй! — не хотел, чтобы Семейка узнал Угрюма, опасался слухов и пересудов, которые поползут по Енисейскому острогу.
Послы собрались за полчаса. Как из-под земли, с ошалелыми глазами откуда-то выскочил еще один казак. Звали его Ивашкой Сергеевым.
— Возьми! — кинулся к Похабову.
Этот красноярец без жалоб и понуканий тянул бечеву, от работ не отлынивал, себя в обиду не давал. А обижали его часто, сваливая на него все неудачи за то, что был ярко-рыжим и конопатым.
— Можешь и этого забрать! — без спора согласился Москвитин. — Рыжие с нечистью знаются.
— Ну, вот! — посмеялся Похабов, оглядывая спутников. — Три Ивана да Илья. К чему бы?
Красноярцы и Илейка весело распрощались с товарищами. Четверо с пищалями и мешками стали спускаться от укрепленного перфильевского зимовья к всадникам, а те пустили к ним коней рысцой. Как принято у богатых степняков, за каждым шло по две-три лошади в поводу, да еще под седлами.
Племянник, которого вез Бояркан на перемену брату, был молод, дороден и больше походил на дядю, чем на родного отца. Неприязни к казакам браты не показывали. Только толмач был хмур. К его новому лицу Иван никак не мог привыкнуть, и все казалось ему, будто родной брат умер, но объявился среди балаганцев его болдырь65.