Великий тес
Шрифт:
Похабов опустил голову и тихо напомнил:
— Когда-то ты мне говорил, что мунгалы вас грабят, отбирают в жены лучших девок, заставляют воевать.
— Мало ли что бывает между родственниками? — опять чертыхнулся князец. — Иной раз они хуже врагов. Сам знаешь! — тряхнул дряблыми щеками и криво усмехнулся, намекая на известное только им двоим.
Сказанного хватало, чтобы понять: в степи зреет новая распря, к измене склоняются не только мунгалы, но и бывшие их кыштымы.
— Я прошлый год ходил к царевичу Цицану, за
— У мунгал много царевичей! — раздраженно буркнул Бояркан. — Сколько стоит земля и Вечно Синее Небо, они между собой ссорятся хуже казаков. Но мы дети одного отца. У меня есть две девки-мунгалки, они мои рабыни. Хочешь, подарю? Коня-трехлетку за них отдал.
Иван покряхтел, раздумывая, как вернуться к разговору о ясаке.
— Хороший жеребец стоит тридцать соболей добрых!
Бояркан, не поняв подвоха, растопырил короткие пальцы на ладони:
— Хулэг114 — пятьдесят!
Похабов укоризненно покачал головой.
— Зачем гневишь государя? Под его милостивой рукой твои стада размножились, выпасы ты себе вернул. Племя балаганцев умножилось. По слухам, у тебя под началом полторы тысячи здоровых мужиков. Другие роды платят царю по пять, по семь соболей с мужика. Ты давал царю присягу и платил ему всего пять сороков. И царь тебя прощал. А ведь ты — богатый хубун: украдут десять коней — не заметишь.
Лицо Бояркана побагровело, глаза налились кровью. Он зарычал сквозь сжатые зубы:
— Мунгалы забирали наших девок и юнцов, но они оставались бурятами, потомками Великого Могула, а мой племянник, сын Куржума, доброй волей стал казаком. Не племянник он теперь мне, а Васка Куржумов. Тьфу! Служит царю, как пес, там, где был аманатом. Требует с меня ясак и нас всех называет дикими. Мунгалом стать — плохо, казаком — еще хуже! — Бояркан спохватился, дав волю гневу, помолчал остывая: — Все говорим-говорим и не едим. В добрые старые времена гостей сперва кормили, потом говорили.
Засуетились молчавшие люди, стали стелить кожи, подбрасывать кизяк в затухающий очаг. Вошли две бабы с котлами. Юрта наполнилась запахом вареного мяса. На войлок постелили кожи, на них, в середину, выставили на блюде баранью голову с вывернутыми в ухмылке вываренными губами. На подносах опустили сложенное горками жирное мясо, подрагивавшее от свежести и пара. Перед пожилыми людьми поставили чарки и наполнили их архой.
— Бляхи утерял или продал? — насмешливо спросил Бояркан, хотя посыльные должны были сказать о них.
Похабов нащупал пряжку шебалташа под кафтаном, расстегнул его, вытянул вместе с сыромятным ремнем, подал через застолье. Веки Бояркана дрогнули, рука неуверенно приняла опояску. Щурясь, он
— Посмотри, что за люди на золоте?
Девка или молодая женщина в белом тюрбане придвинулась к очагу, оглядела пряжку и вернула Бояркану:
— Казак и бурят! Или мунгал, а коса как у бурята! Алда хара гэзэгэ115.
На лице ее не дрогнула ни одна жилка. Глядя на князца, девка гадала, что он хотел услышать от нее.
— Отдай ему! — приказал князец, указывая на Похабова. — И громко воскликнул: — Пора нам погреть свои старые внутренности перед едой, чтобы вошло побольше и не было тяжко.
Седобородые старики молча выпили. Князец придвинул Похабову баранью голову и маленький нож для ее разделки. По окончании ужина, когда не только захмелевшие старики, но и молодые стали позевывать, Бояркан объявил, что даст царю пять сороков соболей и двух кобылиц. А Ивану как своему гостю подарит двух девок, которых купил у хоринцев. Он сердито тряхнул тяжелой головой, процедил сквозь зубы:
— Васке Куржумову драной лисы не дам! — и снова разразился ругательствами.
Затем князец зевнул раз, другой, свесил голову и стал укладываться на бок среди подушек, которыми был обложен. На прощанье прищурил один глаз, метнул властный взгляд из другого, сварливо добавил:
— Если твоя крепость будет меньше, чем на Уде, на другой год не дам никакого ясака.
Похабов спорить не стал, молча встал, кивнул. Женщины уже убирали посуду со стола. Старухи стелили одеяла.
— Знаю, ахай крепко держит слово! — сказал крестясь. — Пойду и я отдыхать.
Толмач был зол: лицо его пылало, глаза блестели. Ни словом, ни кивком не поблагодарив за ужин, он вышел за сыном боярским. Ему архи не наливали: то ли принимали за молодого без бороды, то ли намеренно унижали.
Ночь была темна. Ярко светили звезды, и народившийся месяц плыл по небу лодочкой, предвещая снега.
— Ну, как? — встрепенулись ждавшие их казаки.
В гостевой юрте спали старик со старухой. Две девки, встретившие казаков, боязливо жались в сторонке и клевали носами.
— Даст князец ясак! — икнув молочной водкой, с трудом выговорил Иван. От съеденного и выпитого было тяжко не только в животе, но и в груди. — Измен быть не должно, — добавил, одышливо вздыхая, — но караульный пусть сидит у очага. Для порядка.
— Чем потчевали балаганцы? — стали расспрашивать толмача.
Тот брезгливо скривил губы, коротко ответил:
— Мясо! — Посопев с недовольным видом, спросил сына боярского: — А что вы с князцом все «брат» да «брат»?
— Порядок такой у послов, — кряхтя, ответил Похабов. — Знаешь, что враг, а говори: «брат». — Он перевел дух и окликнул девок: — Басаган! Хотите замуж? — задумался, как сказать «за пашенных». Обернулся к толмачу: — Как у них пашенных мужиков зовут?