Великий тес

Слободчиков Олег Васильевич

Казаков позвали в юрту. Войти с топорами и пищалями атаман не решился. Велел составить ружья возле войлочной стены и посадил при них трех казаков. С двумя вошел внутрь.

Кочевой дом был богат: стены завешаны цветным шелком, земля застелена войлоком и коврами. Посередине тлел очаг: не для тепла, а от чужого сглаза и навета. На красных кожах, расстеленных возле него, парило вареное мясо. Горками был навален на плошки творог. На плоских блюдах лежали лепешки, в кувшинах — кислое молоко.

Только на первый взгляд братья Бояркан с Куржумом казались

совсем разными. Приглядевшись, Иван стал примечать их внешнюю схожесть. «Подлинные братья и в беде, и на пиру», — позавидовал Бояркану, бросил мимолетный и тоскливый взгляд в сторону толмача.

Угрюм сидел по правую руку от Куржума после его сыновей. По той стороне расставляла чашки и чарки крутобокая братская бабенка. Подложив мяса, она придвинула блюдо толмачу. Уходя, опустила руку на его плечо, а тот с благодарностью обернулся. Приметив скрытую от чужих глаз ласку, Похабов подумал: «Женихается!» На душе стало еще тоскливей, будто он сидел на поминках брательника.

Бояркан истолковал его печаль по-своему и с важностью заговорил через толмача:

— Пришел бы ко мне другой казак, прогнал бы! Но с тобой так поступить я не могу. Не есть мне свежего мяса, если злые духи принудят отрубить тебе голову.

Ни Василий Черемнинов, ни Филипп Михалев не поняли смысла сказанного. Оба подумали, что князец высмотрел золотую пряжку шебалташа. Глупое упрямство атамана, нежелание снять его возмущало их.

— Ты уже отрубил мне руку! — склонил голову Иван. — Твои люди убили моего товарища!

Бояркан тоже опустил большую голову на короткой шее, тяжко и глубоко вздохнул.

— Я этого не хотел. Атха шутха!⁶⁰ Злой дух стрелой правил! Или так судьбой было предназначено. — Он помолчал с печалью на лице, поднял голову и степенно заговорил: — У каждого человека есть предки. У каждого дела должно быть продолжение. Я дам родственникам убитого двух кобылиц. Убийцу накажу сам. На то я и хубун! Добро же вовеки не должно забываться. Мы с братом, — кивнул на внимательно слушавшего Куржума, — дадим тебе по два коня.

Черемнинов с Михалевым удивленно взглянули на атамана. Кони для отряды были обузой. Но это вира, и взять ее надо.

— Разве Бекетов заберет или тунгусы купят? — скороговоркой пробормотал Василий.

— Коней для себя я взять не могу, — отказался Иван. — Мы — служилые люди. Все, что нам дают, то дают через нас царю. А за добрые дела меня Бог наградит!

Такой оборот князцам не приходил в голову. Выслушав толмача, они удивленно переглянулись. Бояркан, щуря глаз, переговорил с Угрюмом о своем.

— Трех коней и кобылицу дам родственникам убитого! — объявил князец в другой раз и взял с блюда кость с разваренным мясом. Все люди, что сидели за расстеленным столом, потянулись к еде. Иван приметил, что толмач ест стыдливо: отворачивается, придерживая рукой нижнюю губу.

Старый, беззубый шаман в кожаной рубахе до пят, обвешанной бляхами и хвостами зверьков, маленьким ножом теребил баранье ребро, отправлял куски мяса в рот, смешно

сминал лицо в морщинистый кулачок. При этом поглядывал на пирующих снисходительно и важно.

Когда первый голод был утолен, гостям, старикам и князцам налили в чарки архи⁶¹. Остальным подали кислое молоко. Бояркан поднял чарку. Старый шаман что-то тихо пролопотал, не переставая жевать. Толмач молча поглядывал на него. Хубун, почтительно выслушав шамана, степенно кивнул и заговорил:

— Эсэгэ Малаан, сын Вечно Синего Неба, дает нам жизнь, душу и судьбу. Жизнь и душу мы не можем не принять. А как исполним свою судьбу — зависит от нас самих. Если мы не отрубим друг другу головы в этой жизни, наши потомки будут жить в мире. Так пусть, хазак-мангадхай⁶², — он насмешливо взглянул на Похабова, — моя голова будет твоей заботой, а твоя — моей! Тогда наши предки и наши внуки будут довольны нами.

Выпитое вино обожгло горло, ударило в голову. Иван заметил, как захмелели товарищи. Лица их зарумянились, движения стали плавны и неточны.

— Опять про головы! — проворчал под боком Филипп. — Не нравятся князцу твои личины.

После выпитого и съеденного стало жарко. Иван расстегнул злополучную пряжку, сбросил шебалташ, распахнул кафтан, потряс головой, стараясь вытрезвить ее. Князец указал глазами налить по второй чарке, но Иван воспротивился:

— Нам, по нашей вере, хубун, сорок дней после гибели товарища нельзя веселиться.

Бояркан удивленно шевельнул бровями, качнул тяжелой головой:

— Принуждать пить арху — большой грех!

— По три чарки можно бы и выпить, — обиженно пробормотал Черемнинов. — Вихорка любил погулять.

Атаман ухом не повел на недовольство товарищей. Бояркан же приказал:

— Тогда будем есть!

Кувшины с молочной водкой убрали. Пир продолжался до вечера. Накормив гостей до тяжести в теле, князцы отпустили их на ночлег. Трое вышли за полог и увидели своих товарищей при пищалях не только сытыми, но и в изрядном подпитии. Корить их Иван не стал, повел в юрту следом за припадающим на ногу толмачом.

Утром братский мужик пригнал к ней четырех лошадей в недоуздках. Казаки повели их к реке. Лодка была цела. Одеяла и котел никто не тронул. Бояркан не показывался, чтобы проститься. Вместо него подъехали верхами Куржум с толмачом. Толмач отозвал атамана в сторону.

При старшем брате Куржум во время пира почтительно помалкивал. Если его о чем-то спрашивали, отвечал тихо. Теперь он заговорил с Похабовым сам. При этом глядел в глаза пристально, без приязни.

— Нельзя не заплатить за добро, если родился со своей славой от именитых родителей! Толмач сказал, — кивнул на изуродованного спутника, — чтобы я не давал даров при всех. Ясак пусть заберет царь. Лошадей — родственники убитого. А ты возьми это! — князец снял с шеи тяжелую серебряную цепь. Позвякивая, она змейкой скатилась и увесисто свернулась в ладони атамана. Похабов удивленно взглянул на серебро.