Великолепные Эмберсоны

Таркинтон Бус

Эмберсон тихо спросил:

– Она хочет нас... видеть?

Тут Фанни пришла в себя и громко-громко разрыдалась. Она обняла Джорджа и, всхлипывая от утраты и сочувствия, сказала:

– Она тебя любила! Любила тебя! Любила! Ох, как же она любила тебя!

Изабель только что оставила их.

Глава 30

После похорон Изабель Майор Эмберсон не проронил ни слезинки: он знал, что разлука с дочерью не будет долгой, предыдущее расставание было длиннее. Он больше не занимался бухгалтерией в свете газовой лампы, а просиживал вечера у себя в спальне, у камина, подавая голос, только если кто-то обращался

к нему. Казалось, он не замечает окружающего мира, и все, кто был с ним, ощущали, что смерть Изабель так потрясла его, что он затерялся в воспоминаниях и смутных грезах.

"Вероятно, мыслями он в собственной юности, или в днях Гражданской войны, или во временах, когда они с мамой только поженились, а мы, их дети, были совсем малышами, когда город был всего лишь городком с одной мощеной улицей и грунтовыми дорогами с досками вместо тротуаров". Эту догадку высказал Джордж Эмберсон, а остальные согласились, но они ошиблись. Майор полностью погрузился в размышления о жизни. Ни одна деловая задумка не захватывала его так, как поглотили эти новые планы, ибо он готовился сделать шаг в неизвестную страну, в которой его, наверное, даже не узнают как Эмберсона или вообще не узнают, разве что Изабель поможет, если будет в силах. Эта сосредоточенность создавала впечатление погружения в прошлое, но не была им. Впервые после ранения во время Геттисбергской кампании, возвращения домой и открытия собственного дела, он занялся чем-то действительно важным: пришло понимание, что всё, что тревожило или радовало его в промежуток между этими двумя поворотными точками - покупка, стройка, торговля, капитал, - было лишь пустяками и тратой времени по сравнению с тем, что предстояло совершить.

Он почти не выходил из комнаты и редко притрагивался к еде, которую ему приносили, что заставляло домашних печально качать головами, по ошибке принимая глубочайшее сосредоточение на деле за оцепенение. Тем временем жизнь в осиротевшей без Изабель и сконцентрировавшейся на нем семье входила в колею, как и положено жизни, пробуждаясь для новых устремлений. По сути, тогда в оцепенение погрузился не отец Изабель, а ее сын.

Однажды вечером, спустя месяц после смерти матери, он ворвался в комнату Фанни, как раз когда она, склонившись над конторкой, рьяно складывала колонки цифр, уже покрывшие несколько страниц. Это математическое упражнение было напрямую связано с ее будущими доходами от электрических фар, только что поступивших в продажу. Но Фанни, устыдившись, что увлечена чем-то, а не сидит и скорбит, поспешно убрала вычисления и оглянулась, чтобы поприветствовать своего изнуренного гостя:

– Джордж! Ты меня перепугал.

– Прости, что не постучал, - прохрипел он.
– Не думал, что ты занята.

Она повернулась на стуле и внимательно посмотрела на него.

– Присядь, Джордж.

– Нет. Я заскочил, чтобы...

– Я слышала, как ты расхаживал по своей комнате, - сказала Фанни.
– С самого ужина, и, по-моему, ты мечешься по ней почти каждый вечер. Не думаю, что это хорошо, твоя мама схватилась бы за голову, будь она...
– Фанни замялась.

– Слушай, - поспешно сказал Джордж, - хочу еще раз подчеркнуть, что я всё делал правильно. Как я мог поступить иначе?

– Ты это о чем?

– Обо всем!
– воскликнул он и загорелся: - Говорю тебе, я всё делал верно! Господи, хотел бы я знать, что еще мог поделать человек в моем положении! Было б ужасно, если б я пустил всё на самотек и не вмешался, это было б кошмаром! Что еще, черт побери, я мог сделать? Надо было пресечь эти сплетни! Разве хороший сын поступил бы по-другому? Разве я сам от этого не пострадал? Мы с Люси поссорились, но со временем наверняка бы помирились, а прогоняя ее отца, я положил конец всему. Я знал, что так будет, но всё равно сделал это, потому что так правильно, это должно было остановить сплетников. По той же причине я увез маму. Я знал, это поможет заткнуть их. Ей нравилось со мной,

она была совершенно счастлива. Говорю тебе, по-моему, она жила великолепно, и это служит мне единственным утешением. Она не дожила до старости, осталась молодой и красивой, и я чувствую, что она так и хотела уйти, не превратившись в старуху. У нее был хороший муж, она жила в роскоши и комфорте, какие многим и не снились, - разве это не счастливая жизнь? Она была всегда весела, и когда я вспоминаю ее, я вспоминаю ее чудесный смех, он так и стоит в ушах. Если мне удается забыть дорогу домой и последнюю ночь, я всегда думаю о том, как она веселилась и смеялась. Неужели можно назвать эту жизнь несчастной? Несчастные люди так много не смеются, разве нет? Раз они несчастны, они так и выглядят - вот как они выглядят! Слушай, - он с вызовом посмотрел на Фанни, - ты будешь отрицать, что я всё сделал правильно?

– Тут я не судья, - попробовала успокоить его Фанни, потому что в голосе и жестах Джорджа чувствовалось волнение.
– Я знаю, что ты считаешь это верным.

– Я считаю!
– с яростью повторил он.
– Господи боже ты мой!
– И он начал мерить шагами комнату.
– Что еще я мог сделать? Какой у меня был выбор? Что могло утихомирить сплетников?
– Он подошел к ней вплотную, остановился и, размахивая руками, громко и сипло продолжил: - Ты меня слышишь? Я спрашиваю, что, черт возьми, могло заткнуть сплетников?

Фанни отвернулась.

– Они давным-давно замолчали, - нервно ответила она.

– Иными словами, я был прав?
– закричал Джордж.
– Если б я тогда кое-куда не сходил, эта клеветница Джонсон так и продолжала бы наговаривать... всё еще трепала бы...

– Нет, - перебила Фанни.
– Она умерла. Ее хватил удар примерно через полтора месяца после вашего отъезда. Я не стала писать об этом, потому что не хотела... потому что подумала...

– Но остальные-то не перестали бы болтать.

– Не знаю, - сказала Фанни, отводя встревоженный взгляд.
– Тут всё очень переменилось, Джордж. Те остальные, о которых ты говоришь, - кто знает, где они теперь. Конечно, сплетничали единицы, кто-то уже умер, другие живы, но ты их вряд ли встретишь, а кто-то, о ком бы ты там ни думал, просто растворился среди приезжих, которые слыхом про нас не слыхивали, а мы - про них, к тому же людям свойственно забывать, иногда кажется, что они могут забыть всё. Ты даже не представляешь, как тут всё поменялось!

Джордж мучительно сглотнул, прежде чем заговорить.

– То есть ты вот так здесь сидишь и рассказываешь мне, что надо было всё оставить как есть... Да уж!
– Он опять заметался по комнате.
– Говорю тебе, я поступил единственно верно! Если ты не согласна, то что ж ты, ради всего святого, не скажешь, какие у меня были варианты? Критиковать легко, но раз уж критикуешь, изволь объяснить, что еще я мог сделать? По-твоему, я ошибся!

– Я так не говорила.

– А вот и говорила!
– заорал он.
– Тогда ты мне всё высказала! Ну, что теперь скажешь, раз уж уверена, что я напортачил?

– Ничего не скажу, Джордж.

– Просто потому, что боишься!
– произнес он и продолжил, вдруг высказав горькую, но точную догадку: - Ты упрекаешь себя за то, как сама поступила в той ситуации, и стараешься оправдаться, делая так, как захотела бы моя мама. Ты считаешь, я не вынесу, если пойму, что надо было поступить иначе. А я-то знаю это! Но в голове у тебя одно: ты уверена, что я был неправ. И дядя Джордж думает так же. На днях я напрямую спросил его об этом, и он ответил, как ты: пытался увернуться и быть повежливее. А мне не нужна ваша вежливость! Я знаю, что поступил правильно, и мне не нужно сюсюканье от людей, считающих, что это не так! По-моему, ты думаешь, что зря я не пустил к ней Моргана, когда тот приходил ночью, когда она... она умирала. Но если это так, что ж ты сама прибежала спрашивать разрешения у меня? Взяла бы да пустила! Она правда хотела с ним увидеться. Она...