Велимир Хлебников

Старкина София Вячеславовна

Как раз незадолго до приезда туда Хлебникова произошло сближение Репина с футуристами. Первыми в «Пенатах» побывали Бурлюк и Каменский, затем к ним присоединился Владимир Маяковский. У Репина за столом собирались самые разные люди; хозяин был очень рад знакомству с футуристами, которые тогда вошли в моду, и вскоре Репин написал портрет Василия Каменского. Репин, в отличие от многих представителей старшего поколения, оказался способным воспринять новое искусство, новые веяния в литературе и живописи. Футуристы, в свою очередь, относились к нему с большим уважением.

В доме Репина было немало «законов» и правил вполне в духе петербургской богемы. У него собирались по средам. Поговорив с каждым гостем несколько минут, хозяин или прощался и благодарил за визит, или приглашал остаться «отобедать». Выдержавшие

«обеденный отбор» футуристы оказались за знаменитым столом, представлявшим собой «вегетарианскую карусель». За круглый стол сели тринадцать человек. Перед каждым стоял полный прибор. Прислуги, по этикету «Пенатов», не было, и весь обед в готовом виде стоял на круглом столе меньшего размера, который находился в центре основного. Круглый стол, за которым сидели обедающие, был неподвижен, а тот, на котором помещались все блюда, вращался. Каждый мог взяться за ручку и повернуть к себе нужное блюдо. «Захочет, например, Чуковский соленых рыжиков, вцепится в „карусель“, тянет рыжики на себя, а в это время футуристы мрачно стараются приблизить к себе целую кадушечку кислой капусты, вкусно пересыпанной клюквой и брусникой», — вспоминает Василий Каменский.

Хлебников тоже был принят в «Пенатах» и однажды поссорился с хозяином. Общество, собиравшееся у Репина, оставалось для Хлебникова чужим. Гораздо чаще он живет там же в Куоккале у своего сверстника и единомышленника, художника Юрия Анненкова. Часто они проводили длинные бессонные ночи, не произнеся ни одного слова. Анненков описывает эти визиты так:

«Забившись в кресло, похожий на цаплю, Хлебников пристально смотрел на меня, я отвечал ему тем же. Было нечто гипнотизирующее в этом напряженном молчании и в удивительно выразительных глазах моего собеседника. Я не помню, курил он или не курил. По всей вероятности — курил. Не нарушая молчания, мы не останавливали нашего разговора, главным образом — об искусстве, но иногда и на более широкие темы, до политики включительно. Однажды, заметив, что Хлебников закрыл глаза, я неслышно встал со стула, чтобы покинуть комнату, не разбудив его.

— Не прерывайте меня, — произнес вслух Хлебников, не открывая глаз, — поболтаем еще немного. Пожалуйста!

Время от времени наш бессловесный диалог превращался даже в спор, полный грозовой немоты, и окончился както раз, около пяти часов утра, подлинной немой ссорой. Хлебников выпрямился, вскочил с кресла и, взглянув на меня с ненавистью, сделал несколько шагов к двери. В качестве хозяина дома, вспомнив долг гостеприимства, я взял Хлебникова за плечо:

— Куда вы бежите в такой час, Велимир?

— Бегу! — оборвал он, упорствуя, но, придя в себя, снова утонул в кресле и в немоте.

Минут двадцать спустя, молчаливо, мы помирились». [82]

Анненков относился к чудачествам Хлебникова достаточно спокойно и никогда не поднимал его на смех. Однажды у него дома в Петербурге за обедом, воспользовавшись громкой болтовней и смехом гостей (их было человек двенадцать), Хлебников осторожно протянул руку к довольно далеко стоявшей от него тарелке с кильками, взял двумя пальцами одну из них за хвост и медленно проволок ее по скатерти до своей тарелки, оставив на скатерти влажную тропинку.

82

Цит по: Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. М., 2001. С. 99—100.

«Наступило общее молчание, — рассказывает Анненков, — все оглянулись на маневр Хлебникова.

— Почему же вы не попросили кого-нибудь придвинуть к вам тарелку с кильками? — спросил я у Хлебникова (конечно, без малейшего оттенка упрека).

— Нехоть тревожить, — произнес Хлебников потухшим голосом.

Снова раздался общий хохот. Но лицо Хлебникова было безнадежно грустным».

Группа «будетлян» — «гилейцев» практически распалась, и у Хлебникова нет какого-то определенного своего круга друзей. В Куоккале и в Петербурге он заводит множество, как он сам говорит, неглубоких, поверхностных знакомств. Он недоволен и Репиным, и Чуковским, и Евреиновым. «Подделка, в конце концов, как люди», — говорит о них Хлебников. В то же время он дорожит знакомством с семьей писателя Бориса Лазаревского. Собственно, интересует его не вся семья, а дочь писателя, Вера Лазаревская, которой он одно время очень увлечен. Еще одно увлечение этого лета и осени — Вера Будберг. С семьей барона Будберга Хлебников познакомился через Матюшина и стал бывать там постоянно.

Он разрывается между двумя Верами — Лазаревской и Будберг. Веру Лазаревскую он сравнивает с Наташей Ростовой, а в Вере Будберг находит сходство с героинями Лермонтова. «Но вообще, — говорит он, — русские писатели не дали равного ей образа». Вера Будберг становится адресатом лирики Хлебникова:

…Железный звук моей перчатки От синей Сены до Камчатки Народы севера потряс. Столетье мира кончил точкой Наборщик «рок» без опечатки. И вы, очарунья, внимая, Блеснете глазами из льда. И всходите солнцем Мамая, Где копий стоит череда.

(«Той…»)

Через месяц после начала знакомства он узнает, что у Веры Будберг есть жених, банковский служащий по фамилии Бэр. «Я в душе заплакал, но обрадовался тому, что Вера хоть не замужем», — записывает в дневнике Хлебников. Проецируя эту ситуацию на сюжеты русской литературы, он говорит: «Я не хочу быть Печориным и боюсь быть Грушницким». А еще чуть позже в дневнике поэта следует горестное восклицание: «Больше я никогда любить не буду!» Эта запись появилась после того, как с подачи Евреинова был составлен целый заговор с целью отбить Веру у жениха. «Попытайтесь ухаживать, — увещевал Евреинов, — все возможно, не торопитесь… Не действуйте нахрапом, — учил он Хлебникова, — девушку нужно сломить, покорить; помните, что вы знакомы без году неделю, отделите от других сестер, чуть что — звоните по телефону, приходите в 6 часов вечера». «Итак, мы заговорщики!» — восклицает Хлебников. Однако из заговора ничего не вышло.

В это время у бывших «гилейцев» появляется еще один новый друг — Осип Брик. Квартира Лили и Осипа Бриков в Петрограде на Надеждинской улице (ныне улица Маяковского) становится штаб-квартирой футуристов. Осип Брик — филолог, вскоре вместе со Шкловским, Якубинским и Поливановым он создает «Общество по изучению поэтического языка», одну из главных школ в русской филологии. Основываться они будут во многом на трудах Хлебникова. Вместе с Бриками на Надеждинской жил Владимир Маяковский. Там регулярно бывали Василий Каменский, Рюрик Ивнев, сестра Лили Эльза (в будущем — Триоле). И у Брика, и у Шкловского был бурный темперамент, они были переполнены новыми идеями, и Хлебников слегка побаивался их. «Я больше к ним не пойду», — сказал он как-то Каменскому, выходя от Бриков. «Почему?» — удивился тот. «Боюсь». — «Чего?» — «Вообще… у них жестокие зубы». Тем не менее Хлебников продолжал приходить, читал стихи и загадочно посматривал на зубы Брика и Шкловского. В сестер Лилю и Эльзу были влюблены многие. Маяковский, как известно, пронес любовь к Лиле через всю жизнь. Василий Каменский тогда влюбился в Эльзу и даже сделал ей предложение, но был деликатно отвергнут.

Влюбчивый Хлебников сохранил хорошие отношения с Лилей до конца своей жизни. И Лиля, и Осип Брик были его горячими поклонниками, принимали участие в его судьбе. Лиля вспоминает, как однажды зимой Хлебников пришел к ним в летнем пальто, весь синий от холода. «Мы сели с ним на извозчика, — пишет Лиля Брик, — и поехали в магазин Манделя (готовое платье) покупать шубу. Он все перемерил и выбрал старомодную, фасонистую, на вате, со скунсовым воротником шалью. Я дала ему еще три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он на все деньги купил, конечно, разноцветных бумажных салфеток в японском магазине и принес их мне в подарок — уж очень понравилось в окне на витрине». [83]

83

Брик Л. Ю. Из воспоминаний // Дружба народов. 1989. № 3.