Веллоэнс. Восхождение

Шумеляк Андрей Мирославович

исходил едкий, топили, чем придется – не только дровами, но и углем, драконьим

калом, заливали в печь и густую черную смолу.

Корво подошел к кузне на колесах, что-то спросил. Обернулся растерянный, побрел молча.

– Чего там? – удивленно молвил Пармен.

Бородач расстроено махнул рукой.

– Какая-то дивчина у них вместо кузнеца. Машет молотом, бает чего-то. Если

женщина стала ковичем, значит, ненормальная. У такой дорогу спрашивать дурно, в омут заведет.

Ведьмачка, наверняка.

– Это плохо, – заметил Авенир, – ежели у них бабы молотами машут, то каковы

мужики? Небось, зубами коня пополам чикнут, не поперхнутся.

Корво вздохнул. Ухватил краснощекого пацана за шиворот, приподнял. Малец

завизжал, попытался вырваться, царапался и пинался, но рыжебородый держал

крепко.

– Постреленок, где торговая площадь? Правду скажешь, дам медяк. Солжешь –

получишь щелбана. Видишь мужика на твари – это волхв. Колдует так себе, молод

еще, но уже неправду за версту чует.

Пацан испуганно глянул на Авенира, махнул рукой вглубь рынка.

– Тама вот площадь. Круглая такая. Еще музыку услышите, праздник Ваала

намечается. Как небо зардеет, жертву приносить будут. Пока делать тама неча.

Корво достал медный кругляш, всунул карапузу в ладонь. Наклонился,

прошептал на ухо:

– А упыряку где обменять можно? На деньги, или полезное? Красивая, но

злобная… тварь. Шипеть умеет.

– А там же. Подле жертвенника алхимикова лавка. Дядька мой ею ведает. Всех

купит. Чем злобнее, тем дороже.

По извилистой мостовой дошли до площади. Пятерка рабов – потные, в одних

набедренных повязках, на лбу каждого расползлось бурое клеймо-пятисвечник, -

сооружали подле ветвистого кряжистого деревца каменный жертвенник. Темные

сухие тела, прокаленные палящим зноем, сами крепкие – каждая жила словно

выточена из камня, глаза нездорово блестят. Бедолаги водружали массивные

неотесанные валуны друг на друга. Один камень сорвался с верха, придавив раба.

Раздался вскрик, хрустнули кости, брызнула темно-вишневая жидкость. Из под

гранитной глыбы торчала вспоротая рука. Пармен отвернулся – не смог смотреть

на выпавшие сизые кишки и студенистый мозг. Рабы, вздохнув – теперь работы

больше, подняли камень обратно, выпнули останки дворовым псам и, без всяких

эмоций, продолжили свое занятие.

– Это непосвятившиеся, – с придыханием шепнул волхв. – Прошли обряд, но

не смогли перекинуться в каменюков. Их души забрало древо Ваала, и теперь они

служат жрецу. На праздник служат идолу, остальное время живут, как обычные

люди. Если выживут.

Пармен сжал кулаки, на глазах выступили слезы:

– А если семья? Как так можно?

Ладно, с врагами, но с собственными людьми?

Корво пожал плечами, бесстрастно глядел на работающих:

– В каждом племени свой покон. Нарушил покон, стал покойн. Покойником, то

бишь.

Из цветастой лавчонки, что в десяти шагах от дерева, выбежал пузатый

приземистый мужичок. Через серую кожу пробивалась красные веточки

капилляров, под густыми бровями недовольно зыркали мелкие черные глазки, на

сомнительной чистоты халате умещались с два десятка надутых карманов. Он

сердито шмыгнул большим, похожим на картошку, носом, недовольно заверещал:

– Совсем очумели, турмаглыдьи? В другую сторону кишки свои бросайте!

Чтоб вас ночью марглы сожрали! И так покупателей нет, еще и грязь развели.

Рабы не обращали на махавшего ручонками толстяка никакого внимания. Тот

еще попричитал, широкой деревянной лопатой отогнал псов, откинул кровавую

кашу на другую сторону площади. Корво окликнул недовольного:

– Купче? Не подскажешь, где тут пристань алхимика? Привезли ему знатную

поживу.

– Вот он я и есть. Ступайте за мной, гои, чай сгодится ваш товар. Я – Нюкр, местный акудник.

В лавке, несмотря на жару пустыни, было сыро, дышать стало тяжело. Тускло

горел жирник, чадя густым дымом и разнося вонь, словно протухло не только яйцо, но и курица, и весь курятник. Мужичок указал на широкий, из остроганных

сосновых досок, стол, убрал утварь, кивнул:

– Вываливайте.

Корво затащил тюк. Пармен по сигналу бородача прикрыл вход, тот развязал

узел, стянул плащ. Под ним лежала повязанная семью ремнями тощая дева. Черные

всклокоченные волосы, бледное узкое лицо с большими лиловыми глазами и

пухлыми губами. Тонкая шея, маленькая острая грудь, живот словно примерз к

позвонкам. На руках и ногах вытянутые, в двое длиннее человеческих, пальцы с

острыми, загнутыми, как у стервятника, когтями. Вурдалачка тихо шипела, исподлобья оглядывая пленителей, оголяла тонкие острые зубы и раздвоенный, а

то и растроенный – Пармен не мог разглядеть в сумраке – язык.

Толстяк охнул, выудил из кармашка короткий с широким лезвием нож.

Подумал, убежал в комнатку, вернулся с десятком толстых, прошитых медью и

серебром ремней. Аккуратно, но плотно связал мертвячку – там, где серебро

соприкасалось с оскверненной плотью, вскипела бледная кожа. С усилием надавил.

Мизинец стукнулся об пол, хаотично задергался, норовя вонзить коготь в живое

тело. Нюкр метко подцепил палец клещами, внимательно рассмотрел. Расплылся в