"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
– Словно дым, - прошептала Элиза, - дунешь, и нет его. Словно дым, - она тихо плакала. Давид держал ее в объятьях, шепча что-то ласковое, неразборчивое. Он и сам всхлипывал. Элиза вытерла слезы с его лица:
– Не надо, любовь моя, не надо..., Все хорошо. Мы никогда, никогда не расстанемся. Хотя бы так, - со вздохом добавила она. Давид, закрыл глаза. Превозмогая боль, он повторил: «Да. Хотя бы так».
Часть десятая
Москва, лето 1880
На Рогожском кладбище, у могил старообрядцев, служили обедню. Мужчины и женщины стояли ровными рядами по разные стороны дорожки, ведущей к гранитным надгробиям. Яркое солнце играло на золотом куполе Покровского собора, переливалось в медных паникадилах. Пахло ладаном. Толпа послушно повторяла за дьяконами: «Господи, помилуй». Здесь было много бедняков, в армяках простого сукна, с нечесаными бородами. Женщины, в холщовых сарафанах, опускали головы в скромных платках.
– Приидите поклонимся и припадем к Самому Господу Исусу Христу, Цареви и Богу нашему, - неслись над кладбищем мощные голоса. Люди двуперстно крестились. Дети, держась за руки матерей, всхлипывали. У самых могил виднелись шелка, английская шерсть и бархат. Рядом с дьяконами собрались благодетели, попечители Рогожской общины, столпы веры исконно православной. Ворота Покровского храма были закрыты. Больше двадцати лет назад Священный Синод вынес постановление о запечатывании алтарей в старообрядческих церквях.
Высокая, стройная, в глубоком трауре женщина, стоявшая в первых рядах, бросила взгляд в сторону собора. Темно-красные губы искривились. Она шепнула соседке, купчихе в летнем, шелковом салопе с искусной вышивкой:
– Церковь Кузьмы Терентьевича, походную, велели из храма вынести. Иисус их накажет, я уверена, -женщина перекрестилась.
Зимой в Покровском соборе поставили временную, деревянную церковь, освященную стараниями купца первой гильдии, ткацкого промышленника, Кузьмы Солдатенкова. После Пасхи из столицы приехали чиновники, из Священного Синода, и канцелярии его Величества. Церковь велели убрать.
– Только дома и молимся, - горько думала женщина, кланяясь дьяконам, перебирая красивыми, длинными пальцами, кожаную, заволжской работы лестовку.
– Скиты разорили, пустыни тоже. Церкви заперты, архиереи в оковах..., - ее траурное платье было русского, старинного покроя. Голова покрывал черный плат. Глаза у женщины были большие, цвета яркого, летнего неба. На белый, чистый, высокий лоб, спускалась светлая, играющая золотом на солнце, прядь. Соседка искоса посмотрела на нее:
– Второй раз овдовела, а деток нет. Первый муж ее к Макарию, на ярмарку, поехал, и Господь его к себе прибрал. Лихорадка напала. А второй в Яузе утонул, ночью. Оступился, и шагнул в воду. Тридцать ей, - лицо у женщины в трауре было безмятежным, спокойным, она шептала молитву.
– А ведь богаче Волковых на Рогожской заставе вряд ли кого-то найдешь. Единственная дочь.
Купчиха вздохнула: «Пишутся они третьей гильдии, аще сказано: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе». Первой-то гильдии,
– Волею Божьей, хоша телом он и немощен, однако же, возносит молитвы Спасителю нашему, -женщина, благоговейно, подняла глаза.
– На все воля Господа, Вера Терентьевна. Может быть, Иисус излечит батюшку. Однако же, аще сказано: «Во всем этом не согрешил Иов и не произнес ничего неразумного о Боге». Так же и батюшка, - женщина перекрестилась, - не впадает в уныние.
Крепкий, закрытый со всех сторон, с деревянными, мощными воротами, особняк Волковых, стоял на Рогожской заставе. Бешено лаяли огромные псы во дворе. Над всеми входами висели иконы и восьмиконечные кресты.
В глубинях усадьбы пряталась домашняя молельня, с богатым иконостасом, и подвалом. В нем укрывали запрещенных к служению, беглых священников. Никто не знал, чем занимается Григорий Никифорович. Купец отмахивался:
– Мы мелкота, третья гильдия. Торгуем понемногу.
На длинных пальцах Любовь Григорьевна носила только обручальные кольца, золотые, но самые простые. Такой, же у нее был крестик. Ходили слухи, что к Григорию Никифоровичу, ночью, приезжают самые богатые московские воротилы, от Солдатенкова, и до Морозовых, с Рябушинскими. В переулках Рогожской заставы Волков держал лавку с засиженными мухами пачками чая. В магазинчик никто, никогда не заходил. Старый приказчик, в армяке заволжского кроя, целыми днями дремал над Псалтырем.
Обедня закончилась. Дьяконы обносили богомольцев оловянной тарелкой, зазвенело серебро, зашелестели ассигнации. Любовь Григорьевна, земно поклонившись, скромно положила несколько монет.
– Храни вас Господь, Вера Терентьевна, - она попрощалась с женщиной, - поеду. Батюшке обед надо подавать.
Она пошла к ограде кладбища, раздавая по дороге медь старушкам, трясущим ладонями:
– Любовь Григорьевна, благодетельница..., Во здравие батюшки вашего, молиться за него будем...,-над куполом Покровского собора реяли галки. Толпа постепенно рассеивалась. Молодой человек, стоявший за оградой, покуривая папироску, поспешно ее отбросил. Юноша был невысоким, легким, с каштановыми волосами, в отменно скроенном костюме. Он пригладил волосы. Завидев женщину, юноша откашлялся:
– Я прошу прощения, сударыня. По поручению Священного Синода..., - голубые глаза презрительно взглянули на него. Женщина, молча, пошла дальше. Он сглотнул и продолжил:
– По поручению Священного Синода, мне предписано изъять иконы, хранящиеся в запрещенной молельне..., - у него перехватило дух. Женщина была его выше. От нее пахло ладаном. Подол черного, в русском стиле платья, колыхался под теплым ветром.
– Коллежский асессор Николай Федорович Воронцов-Вельяминов, - торопливо сказал юноша, -сударыня Волкова, у меня приказ. Я должен..., - Николай смотрел на ее белоснежные щеки, на выбившийся из-под плата светлый локон.