"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Как по мне, — сказал Кольцо, и потянулся за хлебом, — так я лучше и не пробовал.
— А ведь Иван Иванович у нас с Волги, — заметил царь, — они-то знают, как уху варить.
— Спасибо, — зардевшись, прошептала боярышня, и, поклонившись, передала атаману ломоть каравая.
Синие глаза Кольца чуть усмехнулись, и он, взяв хлеб ее из ее рук, чуть коснулся пальцем смуглой, красивой ладони. Федосью Петровну в краску бросило.
«При матери, конечно, тут ничего не сделаешь, — холодно подумал атаман, бросив взгляд на невозмутимое лицо Марфы. «Сразу видно — тут целку, ровно алмаз, какой берегут, оно и понятно — боярская дочь.
И золото тут не поможет — вона, боярышня оным с ног до головы обвешана. Нет, тут по-другому надо, тут грамотцу надо послать, распалить ее, кровь-то молодая, горячая. И осторожней надо — а то вона брат у нее, хоша и подросток, а кулаки у него пудовые».
— Был у меня учитель твой, Федор Савельевич, — сказал царь Феде, — хвалил тебя очень, говорил, что еще лет пять — и сам уже строить начнешь. Ну, под его присмотром, конечно, но уже не на побегушках будешь. Способный у тебя сын, Марфа Федоровна.
— Благодарю, государь, — улыбнулась та, чуть пожав руку сына.
— Ну, — государь поднял кубок, — за Сибирь, чтобы нашей она была, в скором времени!
— Аминь, — отозвалась Марфа, и, вдруг, улыбнувшись, сказала: «А вы что, Ермак Федорович, не едите ничего? Али невкусно вам?».
— Коли не из ваших рук, боярыня — дак и невкусно, — дерзко, глядя прямо на Марфу, сказал тот.
Марфа махнула рукой, и, когда перед ней поставили блюдо с осетрами, отрезав добрый кусок, положив его на ломоть хлеба, спросила: «Вот так, Ермак Тимофеевич?».
— Именно, — ответил тот, принимая еду из ее маленьких, заботливых рук.
Он посмотрел в ее изумрудные глаза, обрамленные темными ресницами, с еле заметными, тонкими, уходящими к вискам, морщинками, и вспомнил как, лежа растрепанной головой у него на плече, Марфа вдруг сказала: «Господи, и что ж мне хорошо-то так с тобой, атаман?».
— А это потому, — он взял в большую ладонь ее грудь, — высокую, с розовым соском, — что ты как для меня сделана, знаешь же».
Он тогда наклонил голову и стал целовать эту грудь, — медленно, долго, — пока она не шепнула ему лукаво на ухо, устраиваясь под ним: «А вот сейчас опять это проверишь, Ермак Тимофеевич».
«Вот и повенчаемся», — он внезапно улыбнулся своим мыслям. «Хватит, молодые пусть далее на восток идут. Поставим крепостцу, там, где я говорил, будем жить. Ей же за тридцать немного, она еще пятерых может родить. Вот пусть и рожает. С такой женой никакая Сибирь не страшна».
— Что улыбаешься, атаман? — донесся до него голос царя.
— Да уж больно хорошо тут, у Марфы Федоровны, — ответил Ермак. «Правда, Иван Иванович?».
— Правда, — подтвердил Кольцо, глядя на Федосью. Та зарделась и опустила зеленые глаза.
— Ты вот, что мил человек, — сказал Кольцо, устраиваясь за грубым деревянным столом, — ты писать умеешь?
Дьяк ухмыльнулся, почесывая ухо пером. «Сидел бы я тут, ежели писать не умел! Тебе прошение, али жалобу, какую? Если надо, я и разными почерками могу».
— Разными почерками не требуется, — атаман разлил водку по стаканам. «А вот, скажем, девке грамотцу можешь составить? Ну, чтобы как прочла она, так и повстречаться со мной захотела».
— Да с тобой и без грамотцы любая встречаться побежит, — рассмеялся дьяк, глядя на красивое лицо атамана. Тот поиграл золотым перстнем на пальце и ответил: «Тут дело особое»
— А, — дьяк призадумался, — не по себе дерево клонишь, уходом девку сманить хочешь?
— Уходом, али не уходом, — ответил атаман, — однако же, тут ловко писать надо, со значением.
Обделаешь?
— Обделаю, — дьяк окунул перо в чернильницу, что висела у него на шее. «Зовут-то как кралю твою?».
— Феодосия, — Кольцо выпил и занюхал корочкой хлеба. «Ты тоже пей», — подвинул он дьяку кружку.
— Э, нет! — тот поднял испачканный в чернилах палец. «Сначала — дело, а уж потом мы с тобой цельную четверть разопьем. К тому же, не одну ж грамотцу ты ей слать собираешься?»
— А это уж как дело пойдет, — задумчиво сказал атаман. «Может, и одной обойдется, ежели напишешь как надо».
— Глаза, у девицы какого цвета? — деловито спросил дьяк.
— Зеленого, — Кольцо налил себе еще. «Хороша на Москве водка-то», — он сладко потянулся и вдруг подумал, что и вправду — пора уже своим домом обзаводиться. «Погулял я немало, да и гулять буду еще, а жена нужна. Тем более, ежели и вправду — воеводой поставят. Да и если честью ее брать, — а так и надо, — то приданое немалое дадут, вона, усадьба у них какая богатая».
В кабаке было людно, сзади кто-то начал орать песню и Кольцо, поморщившись, крикнул: «А ну тише!»
— А ты кто такой? — пьяно спросили из-за соседнего стола. «Лезет на Москву шваль всякая, и еще нам тут указывать будет!»
Атаман спокойно встал, и, положив руку на саблю, сказал: «Я тебе, сука, не шваль, а Иван Кольцо, атаман дружины строгановской».
— Ну и сидел бы у себя в глуши, что сюда приперся! — мужик рыгнул и засмеялся.
Кольцо холодно посмотрел на него, и, размахнувшись, ударив об стол пустой бутылкой, сунул ее прямо в лицо мужику.
Тот, заорав, схватился за глаз, медленно стекающий на щеку. Из-под его пальцев полилась кровь, капая на хлеб и соленые огурцы, что валялись на столе.
Кольцо отбросил бутылку и сказал: «Много чести для вас — в кабаке саблю вытаскивать».
— Я тут написал, — дрожащим голосом сказал дьяк.
— Читай, — велел атаман. «И водки еще принесите, — велел он.
— Так что же, Марфа Федоровна, отказываешь ты мне? — жесткое лицо Ермака вдруг дрогнуло — самую чуточку. «Думал я, что все же люб я тебе, хоша, конечно, и ненамного, — он вдруг горько рассмеялся.