"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Никогда Дмитрий Иоаннович, упокой душу невинно убиенного младенца, — Марфа перекрестилась, — черной немочью не болел. Я его мать крестная, с колыбели его пестовала, уж мне ли не знать. Здоровый, крепкий мальчик он был. А вот для чего Волохов с Качаловым его убили — сие понять надобно, — женщина поджала тонкие, бледные губы.
— Ну, — заметил Шуйский, — сии более не скажут ничего, спасибо набату вашему. Шесть человек толпа растерзала, Марфа Федоровна.
— Есть ли семья у вас, Василий Иванович? — спросила боярыня, глядя прямо на него.
— Вдовец я бездетный, — тихо ответил князь.
— Так разве можем мы мать винить, единственное дитя потерявшую, что в набат велела она забить? — горько вздохнула Марфа. «Как есть Господь мой свидетель, бояре, ежели б можно было людей остановить — сие я б сделала».
— Однако не стали, — невзначай заметил Борис Федорович, так и не отрываясь от окна. За ним посверкивала Волга, тихо текущая меж заливных лугов. Запела какая-то птица, и в палатах воцарилось молчание.
— У меня тоже дети есть, — наконец, ответила Вельяминова.
— Например, Петенька, — Борис Федорович постучал длинными пальцами по деревянной раме. «Видите ли, любезная Марфа Федоровна, Волохова сия Василиса говорит, что царевич с вашим сыном в тычку играл, как немочь на него черная напала».
Марфа сцепила руки и ничего не ответила.
— А мы ведь можем, — Годунов взглянул на Шуйского, и тот кивнул, — сказать, что это ваш сын царевича убил. Ну, по неосторожности, конечно, может, поссорились они из-за игры, может, случайно сие было. Та же Волохова сие и подтвердит.
Но ведь все равно, дорогая Марфа Федоровна, сами понимаете — ежели я Петеньку на площадь выведу, и скажу толпе — сие убийца Дмитрия царевича, — от вашего сына и кишок не останется. Ну, вы сами видели, — Годунов чуть улыбнулся.
— Ну и вас заодно с дочками в землю втопчут — наш народ уж если поднимается по набату, так поднимается. А на Волохова с Качаловым ваш сын указал, потому, как себя обелить хотел. Вот так-то, милая моя боярыня, дорогая Марфа Федоровна, — Годунов замолчал.
Марфа опустила голову, укрытую черным платом, и тихо спросила: «Что требуете-то от меня, бояре?».
— Вот, — усмехнулся Годунов, — разумные речи говорите. Первым делом — не лезть, куда вас не звали. Царевич от несчастного случая скончался, сие печально, однако же, с каждым может случиться. Понятно?
Марфа кивнула, и почти шепотом проговорила: «А еще?».
— Вас постригут, сына тако же — жестко сказал Годунов. «Друг друга более не увидите — сами понимаете, в женской обители послушнику быть невместно».
— А дочери? — голос женщины был почти неслышен.
— Трое их у вас, — Годунов задумался. «Младшие, так уж и быть, пусть при вас, в обители, пару лет побудут, потом заберем их под опеку Совета Регентского, а старшей вашей пятнадцать ведь?»
— На Пасху, было, — прошелестела боярыня.
— Память-то у меня отменная, — улыбнулся Годунов. «Так вот, Лизавету вашу Петровну замуж за князя Шуйского выдадим, он как раз овдовел тем годом, сорока не было ему еще, да и кровей хороших. Василий Иванович, — он кивнул князю.
— Что сие? — взглянула Марфа на лежащую перед ней бумагу.
— Сим вы, Марфа Федоровна, от всех вотчин своих отказываетесь, и даете их в приданое Лизавете Петровне, — объяснил Годунов. «Как вы теперь инокиня смиренная, и ваш сын тако же — они вам и не понадобятся.
А за старшего вашего, Федора Петровича тако же не волнуйтесь — как на Москву вернемся, он сразу на плаху ляжет. Ну, расписывайтесь, Марфа Федоровна, расписывайтесь, — поторопил ее Годунов, — я бы и сговор завтра уже устроил, до пострижения вашего.
Марфа окунула перо в чернильницу, и вдруг, вскинув прозрачные глаза, спросила: «Что, и венчаться тут, у трупа будете?».
Годунов, было, занес руку, но, подумав, опустил ее.
— Вы на меня не замахивайтесь, Борис Федорович, — женщина поднялась, — мой род стране этой честно служит со времен древних. А вы, — она презрительно усмехнулась, временщик — сегодня есть вы, а завтра — кто другой на месте вашем.
— На Москве повенчаемся, — хмуро сказал Шуйский. «Невместно это, как могила наследника престола еще свежая».
Марфа, молча, размашисто подписалась, и, посыпав чернила песком, вышла из палат, захлопнув за собой дверь.
— Это хорошо, что нас не обыскивали, — Виллем достал кинжал и взвесил его на руке. «Я смотрю, кандалы тут ржавые, если дернуть, как следует, то поддадутся».
— Да к нам и не придет никто, — горько сказал Матвей, разглядывая каменные своды. «Вона — нужное ведро кинули, хлеба черствого со жбаном воды — тако же, что еще надобно? Они там наверху сейчас все бегают, не до нас им».
— А мы, — Виллем стиснул зубы, и, рванув цепь, потряс перед лицом Матвея ее обрывками, — сделаем так, что придут. Ты, Матиас, я смотрю, первый раз в тюрьме? — усмехнулся адмирал.
— Первый, — нехотя ответил Матвей. «В Копенгагене, во время оно, я вовремя уполз, хоть и весь бок у меня был шпагой распахан, спасибо брату моему»
— Хороша семья у вас, — заметил адмирал и мимолетно улыбнулся: «А я — он посчитал на пальцах, — пятый. И если уж я от герцога Альбы убежал, то от ваших, — он внезапно выругался по-русски, — солдат — тем более.
— Запомнил, смотрю, — глянул на адмирала Вельяминов.
— По сотне раз на день это слышать — дурак не запомнит, — хмуро ответил Виллем. «Теперь давай руки и слушай меня внимательно».
Марфа вошла в палаты и, заперев дверь, спросила у Лизы, что сидела над вышиванием:
«Спят младшие?».
— Петенька да, — вздохнула девушка, — а девчонкам я велела прибраться, в горнице они у себя.
Вельяминова села напротив дочери и сказала, глядя в синие, большие глаза: «Я тебя только что в жены князю Шуйскому отдала, сговор завтра с утра, и сразу после этого на Москву тебя повезут, сундук свой сейчас складывать будешь».