"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Дожди могут пойти, — задумчиво сказал Федя, глядя в чистое — без единого облака, — небо.
«Хороша у вас обедня тогда будет — с лужами на полу, то-то патриарх порадуется».
— Мы заплатим! — умилительно сказал монах.
— Да это понятно, что заплатите, — остановил его зодчий, — вот сейчас и поговорим — сколько».
Когда монашек, вытирая со лба пот, побрел в сторону Красной площади, Федор Савельевич ухмыльнулся и сказал: «Вот так с заказчиком говорить надо, учись, тезка, сие в нашем деле тоже важно. Что у тебя с башней?».
— Ничего, — хмуро ответил Федор, и, наклонившись, подобрав, брошенное кем-то ровняло, зло проговорил: «Увижу, кто оставил — руки выдерну».
— Бери-ка ты рабочих и давай туда, на Бережки, — приказал Федор Савельевич. «Голову там проветришь, может, что и получится потом».
— Ничего не получится, — юноша все вертел в руках ровняло. «Я ее вижу, а начертить — не могу. Уходит она, Федор Савельевич, ускользает. Как будто вода сквозь пальцы течет».
Зодчий вздохнул и похлопал Федю по плечу. «Вот и давай, иди на Воздвиженку, попарься, поешь, как следует, а с утра — отправляйся на Бережки. Рабочих я туда пошлю, тако же и кирпич с досками».
Федя потянулся — будто медведь повернулся в берлоге, и, подергав себя за рыжие, покрытые белесой каменной пылью, кудри, сказал: «Напьюсь сегодня, вот что».
— Ты ж уже напивался, я помню, — усмехнулся зодчий. «Не помогло». Федор Савельевич посмотрел на юношу — задумчиво, и вдруг сказал: «Была б зазноба у тебя, — к ней бы отправил».
Юноша усмехнулся. «Ну, можно сходить, конечно…»
— Нет, — зодчий отмахнулся, — не к срамным девкам, хотя, оные, конечно, тоже никогда еще лишними не были. К настоящей.
Федя только покраснел и что-то неразборчиво пробормотал.
— Ну, вот поедешь туда к Покрову и посватайся, — подтолкнул его зодчий. «Она ж вошла в года, говорил ты мне».
Юноша горько улыбнулся: «Да не пойдет за меня Лизавета, что ей, в избе, что ли, на нарах жить? Это я — мужик, а она боярская дочь, к роскоши приучена.
Мы же с вами, как тут закончим, в Смоленск поедем, там палат не заведено. Это тут, на Москве, Воздвиженка есть, а если я еще, где потом строить буду? Даже и думать о сем не хочу, — он решительно натянул шапку и протянул зодчему руку: «Все, посмотрю завтра на дыру ихнюю, думаю, до конца недели управимся-то. Может, вы и правы, отвлекусь хоша от башни этой, — юноша хотел добавить крепкое словцо, но сдержался.
Федя вышел на Чертольскую улицу, и пробираясь между всадниками и возками, повернул наверх, вдоль ручья, в котором бабы полоскали белье. На полпути он остановился, и, посмотрев вокруг, сказал: «А, ладно, все равно в мыльню идти!», — заглянул в знакомый кабак.
Внутри было пусто, целовальник подремывал, уронив голову на стол.
— А что, — сказал Федя весело, присаживаясь рядом, — где гости-то? Я смотрю, немноголюдно у тебя-то, Никифор Григорьевич.
— Федор Петрович! — обрадовался целовальник. «Давненько! Дак сейчас снедать зачнут, не протолкнуться будет. Я уж думаю второго подручного нанимать, а то мой мальчишка упаривается бегать-то, еду разносить — тут лавок вокруг много, все есть хотят. Опять же вона — стрельцы тут рядом, Колымажный двор — им тоже всем обед отнести надо».
Федор смешливо потер покрытый рыжей щетиной подбородок, и спросил: «А что Пелагея Ефимьевна, отдыхает, небось? Она так рано не встает, знаю я».
— У нее вчера какой-то с Немецкой слободы был, — усмехнулся целовальник, — они ж семейные все, домой торопился. Но заплатил как надо, а, то б он у меня до Яузы своей не добрался бы».
— Ты вот что, — велел Федор, — бутылочку мне наверх дай с собой, ну и пирогов, может, каких, коли свежие они, потом принеси.
— Конечно, — уверил его целовальник и остановил руку Федора, что потянулась за серебром.
«Даже и не думайте, Федор Петрович, вы у нас всегда гость желанный. Сие честь для нас, сами знаете, Федор Савельевич тако же нас навещает».
Федор взял за горлышко запотевшую — только из ручья, — бутылку водки, и, поднявшись наверх по узкой, темной лестнице, чуть постучал в деревянную дверь.
— Ну, кто там еще? — раздался сонный, недовольный голос. «Раз выпало счастье до обедни поспать, и то мешают».
— А ты открой, да посмотри, — улыбнулся Федор, прислонившись к бревенчатой стене.
Пестрядинная занавеска отодвинулась, и Пелагея, — в чем мать родила, прикрытая только черными, до пояса, растрепанными волосами, зевая, сказала: «Истинно, вот уж редкий гость».
Федор, выбив пробку, отхлебнул и сказал: «Говорят, Пелагея Ефимьевна, у тебя к оному закуска есть».
— Забыл уже? — девушка, улыбаясь, потянулась, и Федор, припав губами к ее шее, проговорил: «Я что пониже тоже давно не пробовал. Пойдем, — он потянул ее в сторону широкой, с измятой, еще теплой постелью, лавки.
Пристроив ее сверху, он вдруг усмехнулся, и, закинув руки за голову, пообещал: «Если не будешь лениться, потом на спину уложу».
Пелагея, закусив губу, подвигалась и сердито сказала: «В тот раз ты мне лавку сломал, медведь».
— И поправил тако же, — рассудительно заметил Федор, кладя руки на ее маленькую, острую грудь, наклоняя девушку к себе поближе.
В огромной, с низким, золоченым потолком, палате, были раскрыты окна, и с кремлевского двора доносилось курлыканье голубей. Царица Ирина Федоровна воткнула иголку в напрестольную пелену с ликом Спаса и вдруг подумала: «А был бы тут Митенька, веселее было бы. Хорошо, лето еще, а зима настанет — только и сиди у печки, с кошкой на коленях, да сказки слушай».
Она внезапно вспомнила ту давнюю, морозную ночь, когда Иван Васильевич в первый раз пришел к ней, и, наклонившись к пяльцам, украдкой приложила к горящей щеке прохладный шелковый рукав сарафана.
Лиза искоса посмотрела на красивое, спокойное лицо государыни, и, вздохнув, продолжила вышивать — тонкими, аккуратными стежками.
— Уж скоро должны и вернуться Борис Федорович с женихом твоим из Углича, — прервала молчание государыня. «Рада ты, должно быть, что замуж выходишь?».
— Рада, царица-матушка, — тихо ответила Лиза.