"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
«Кто там?».
Так и оставаясь в темноте, она протянула руку с кинжалом к горлу ключницы, и сказала:
«Если будешь лежать тихо, то останешься живой. Тут дружки мои рядом, помогут, поняла?».
В глазах старухи заплескался страх, и она кивнула.
Лиза поплевала на руки, и, засунув кинжал за голенище сапожка, стала спускаться вниз.
Оказавшись на земле, протянув руку, она сорвала ткань, и, обойдя палаты, кинула остатки в навозную лужу, где летом обычно нежились свиньи.
Стрельцы, охранявшие Фроловские ворота, чуть позвякивали бердышами. Лиза прижалась к стене, и внезапно вздрогнула — куранты над ее головой стали бить полночь.
— Тихо все! — крикнули лениво от ворот. «Меняем караул!». Она проводила взглядом кафтаны стрельцов и быстрой тенью метнулась в приоткрытые ворота. Пробежав под фреской Спаса Смоленского, Лиза на мгновение остановилась, и, найдя глазами белую, мощную стену, облегченно вздохнув, исчезла в путанице торговых рядов, что громоздились на Красной площади.
Федор обвел глазами невидную избу, что лепилась к самому берегу Москвы-реки, и, вздохнув, сказал рабочим: «Да, щедрый у нас заказчик, как я посмотрю, ну да ладно — крыша над головой есть и, слава Богу, а то отсюда на Чертольскую улицу ночевать не набегаешься».
Принесли снедать — жидкую, черную уху, и крошеный с льняным маслом лук.
— Как я посмотрю, Федор Петрович, — рабочий устроился напротив него, — у всех мясоед пока идет, а у митрополита пост уже начался.
— А что делать, монахи, — Федор вздохнул и отрезал кинжалом толстый ломоть от буханки.
«Но хлеба вдосталь, хоша и черствый он. Еще неизвестно, как в том Смоленске кормить будут».
— А в Смоленск надолго мы? — спросил кто-то.
— Ну, — Федор отхлебнул горячей, свежей ухи, — сам рассуди, — тут мы восьмой год строим, и только к Покрову закончим, дай Бог. Там кремль меньше, конечно, будет, думаю, годов в пять, али шесть уложимся».
— И куда потом? — рабочий грустно посмотрел в окно.
— Куда Каменный приказ пошлет, — рассмеялся Федор. «Слышал же сам, как Федор Савельевич говорил — сейчас и в Астрахани будем строить, тако же и в Пскове, да и много где еще. Ну, все, — юноша перекрестился, — и так засиделись уже, пора и за работу. Я тут пока побуду, рассчитаю, сколько нам кирпичей еще понадобится, а вы поднимайтесь на крышу-то.
Невысокий, легкий парнишка, вскинув голову, посмотрел на стену, что уходила в небо, и пробормотал: «Господи, и как сие построили-то!».
— Руками, как, — усмехнулся рабочий, что тащил мимо кирпичи. «Ты чего тут стоишь?».
— Мне бы Федора Петровича найти, Воронцова, — покраснев, сказал парень. «Тут он?».
Рабочий окинул подозрительным взглядом мальчика, и, сплюнув, сказал: «А ты вон, к Федору Савельевичу подойди, он тут главный, я в их делах не разбираюсь».
— А где Федор Савельевич-то? — наивно спросил мальчик.
— На лесах, где, — буркнул рабочий, указывая на узкую, непрочную деревянную лестницу, что вела, казалось — в самое небо.
— Господи, помоги, — парень перекрестился, и, зажмурив глаза, цепляясь побелевшими пальцами за грубые перекладины, стал подниматься наверх.
На стене было зябко и дул неожиданно холодный, резкий ветер. Мальчишка запахнул кафтан и, встряхнув головой, посмотрев на золотящиеся под рассветным солнцем купола кремлевских соборов, решительно дернул за рукав высокого мужчину, что стоял спиной к нему, рассматривая какой-то чертеж.
Зодчий сочно выругался и сказал, не поворачиваясь: «Велел же, хоша мгновение одно не тревожить меня! Подумать хоть дайте!»
— Федор Савельевич, — робко начал мальчишка, — это я, Лизавета. Воронцова-Вельяминова то есть.
Он обернулся и увидел перед собой ту девчонку, что стояла когда-то у Троицкой церкви, в растоптанном снегу, прижимая к груди связку рисунков. «Федор Савельевич, — сказала Лиза сейчас, подняв на него синие глаза, — меня силой венчать, хотели, я из Кремля бежала. А Федю казнить собираются, каждый час гонец из Углича прискакать может».
Он взял ее за руку, и, отведя поближе к стене, — здесь, наверху, пока было пусто, — велел:
«Рассказывай все».
Федор Савельевич внимательно слушал, и, наконец, потерев лицо, сказал: «Значит, так.
Пока к утрене не звонили, марш на Воздвиженку, там у вас сзади кладовых жердь в заборе отодвигается, как вы в Углич уехали, так ни у кого руки не дошли ее поправить».
— А вы откуда знаете? — удивилась Лиза.
— Да уж знаю, — хмуро ответил зодчий, на мгновение, вспомнив, как Марфа — в простом темном сарафане, в платочке, отодвинула жердь и шепнула ему: «Все, улеглись все, только Петенька в моей опочивальне задремал, не стала я его в детские горницы относить».
Федор Савельевич приказал себе не думать о том, как в середине ночи, услышав хныканье, она потянулась за ребенком — обнаженная, в потоке бронзовых, упавших на спину кос, и приложила его к груди. Он тогда провел губами по ее плечу и шепнул, едва слышно, чтобы не разбудить сонного, сладко пахнущего мальчика: «Господи, какая ты красивая, любовь моя, так бы и глядел на тебя вечно».
Марфа уложила дитя, и, наклонившись, накрыв их обоих шатром душистых волос, сказала, улыбаясь: «Ну, вот и гляди, Федя».
— О, — ответил тогда он, — мне сего мало, Марфа. Ну-ка, иди сюда, поближе, и до рассвета я тебя не отпущу более.
— Федор Савельевич, что с вами? — озабоченно спросила Лиза.
— Ничего, — ответил зодчий, сжав зубы — до боли. «Меч ваш родовой забери с Воздвиженки — тихо, чтобы не увидел тебя никто, и беги к Феде, он на Бережках сейчас, в церкви Благовещения Господня, крышу чинит. Опись о крещении твоем матушка дала тебе?»
— Да, — Лиза коснулась мешочка, что висел рядом с нательным крестом. «Тако же и Федину.