Венчание со страхом
Шрифт:
— Смерть, что кружит, кружит, точно вальс или волчок. Кто-то из писателей — не помню кто — говорил о коловращении жизни. Так тут — коловращение смерти. И ты не знаешь ни причины ее, ни истинной цели, ни грядущей жертвы — ничего.
— Так надо узнать! — Катя встала. — Для чего я все это вам рассказала? Я хочу, чтобы мы все вместе во всем разобрались.
Мещерский закрыл глаза. Кравченко отвернулся к окну. Но она все равно решила расценить их обидное молчание как знак согласия.
Глава 20
ДО
На следующее утро Мещерский заехал за Катей, и они отправились в Музей антропологии, палеонтологии и первобытной культуры.
На этот раз вахтерша пропустила их беспрепятственно, и они, поднявшись по мраморной лестнице, попали прямо в выставочный зал. По пути в Колокольный переулок Катя чувствовала тревожную слабость. От прежнего безмятежного интереса, с которым она осматривала музей в первый раз, не осталось и следа. Ей начинало казаться, что во всем, что видели ее глаза, — во фресках, лепном карнизе, древних останках, — скрывается еще неузнанный ею, но грозный смысл.
Мещерский называл все это аллегорией времени, и Катя, едва только она вошла в музейный вестибюль, болезненно ощутила это Время — как гипертоник ощущает атмосферное давление. Точно она внезапно очутилась в лифте, что опускается все глубже и глубже. А запечатленная на расписных стенах охота на пещерного медведя, грубые лица людей, освещенные багровым пламенем, бросающийся на мастодонта саблезубый тигр-махайрод — все это лишь вехи этого длинного пути.
Отправив Мещерского за Балашовой, она надолго застыла у стенда с разбитыми черепами неандертальцев. Смотрела на окаменевшие осколки, вглядывалась в пустые провалы глазниц и ощущала словно дуновение сквозняка: ледяную струйку, покалывающую затылок. Хотелось съежиться, обнять себя за плечи, укрыть, защитить от чего-то неведомого, но надвигающегося неумолимо.
— День добрый, — раздался за ее спиной властный приятный голос.
Она обернулась и увидела Балашову и Мещерского. Хранительница музея приветствовала ее благосклонно-царственной улыбкой.
— Решили пожертвовать выходным и навестить нас? Рада, очень рада.
— Сережа просил помочь сделать кое-какие записи, — соврала Катя вежливо. — Я быстро пишу. Он, когда работает, иногда диктует мне.
— Все материалы я вам приготовила. Там в основном отчеты и рефераты. Думаю, в конспектировании дословном надобности не возникнет, но для общего представления они помогут. Но я вижу, вас заинтересовала эта часть нашей коллекции?
— Очень заинтересовала, — Катя дотронулась до прохладного пластика. — Странные какие повреждения… Это черепа неандертальцев?
— Нинель Григорьевна, я пойду почитаю в тишине. Катя, как посмотрит все здесь, присоединится ко мне, — перебил их Мещерский.
— Идите, голубчик, идите. Не волнуйтесь. Я ее провожу, — ответила Балашова и повернулась к Кате. — Да, это неандертальцы, или, как называет их один наш сотрудник, те люди, что были сотворены до потопа.
— Допотопные?
— Даже по сравнению с нами я бы не стала их так уничижать. — Балашова повела Катю вдоль стендов. — Псевдонаучная молва приписывает этой засохшей ветви человечества крайнюю примитивность, однако это всего лишь молва.
— Но я читала — они были каннибалами.
— Да, у нас есть экспонаты, подтверждающие это, — ответила Балашова с нескрываемой гордостью. — Немногие антропологические музеи мира могут похвастаться подобными свидетельствами.
— Значит, они были жестокими, кровожадными. Похожими на зверей?
— Не судите так строго. Наукой открыто несколько десятков стоянок неандертальского человека — в основном в пещерах. И лишь в единичных случаях в жилом слое тех незапамятных времен вместе с костями животных найдены и останки съеденных человеческих или неандертальских — как хотите — существ. Сейчас все больше специалистов склоняются к мысли, что каннибализм у неандертальцев был не нормой, а патологией.
— Патологией? — переспросила Катя.
— Мы тоже занимаемся этой проблемой. Патология поведения высших приматов весьма плохо изучена. А о патологии поведения древнейших предков человека мы вообще практически ничего не знаем. Это неизвестная земля за океаном сомнений.
Тут Катя хотела было задать вопрос о базе и шимпанзе, но отчего-то не решилась, а вместо этого спросила:
— Но неандертальцы извлекали мозг из своих убитых сородичей и поедали его. Пусть это патология, но ей было подвержено целое племя, жившее там, откуда, например, взяты вот эти останки. Разве нет? Разве не свидетельство эти вот черепа той древней, дикой жестокости? Или наши предки, подобно животным, еще не знали никаких моральных запретов, никаких понятий о добре и зле?
Балашова подвела Катю к бархатной банкетке, приглашая сесть.
— Мы, дорогая моя, смотрим на мир так, как диктует нам время, в котором мы живем, — молвила она спокойно. — Во времена неандертальцев — простите мой дурной каламбур — было совершенно иное время. Иными, я думаю, были и Зло, и Добро. Но они были — вот в чем дело.
— Но ведь это наши предки. Что-то общее в нас должно быть. Мы же от них произошли, — настаивала Катя.
— Ну это, впрочем, спорно. Вопросы происхождения… Кто был Авель, кто Каин, кто Адам. Нет никакой ясности в этой загадочной материи. Но вы правы — общее у нас есть.
— И что же это?
— Боль, смех, голод, слезы, влечения, красота, привязанности, надежда.
Катя молчала. Она не знала, в какое из этих понятий, якобы присущих ископаемым людям, ей труднее всего поверить.
Наконец она спросила:
— Неужели неандертальцы понимали и ценили красоту?
Балашова усмехнулась:
— В некоторых их погребениях обнаружена цветочная пыльца. Они клали умершему собрату цветы. Что заставляло их так поступать? Только ли скорбь?
— А привязанности?