Венчание со страхом

Степанова Татьяна Юрьевна

Лаборант опустил голову.

— Я тут по «ящику» видел, Мисс Мира выбирали, — разглагольствовал Никита. — Ну, есть на что поглядеть. Телки прямо загляденье. Как эта… Венера, что ли?

— Женщина полностью не раскроется, пока не родит.

— Что?

— Пока не станет матерью, не произведет на свет ребенка, — лаборант придвинулся ближе, и Колосов снова уловил этот кислый запах — теперь словно уксусом потянуло из бутылки. — Вы заметили, какие они сейчас?

— Кто?

— Женщины. Все сплошь — феминистки! Мужеподобные, жилистые,

энергичные. А как они смотрят? Как разговаривают!

— Как?

— Феминистски — вот как! Как солдаты — отрывисто, насмешливо.

— Ну, Евгений, вы в армии не служили. Солдаты, братец вы мой, разве так…

— Так, так, — лаборант закивал, и глаза его тускло блеснули. — Не спорьте. Я знаю. Знаю. И потом — они совсем не хотят рожать! Представляете? Совсем. Никто, ни одна из этих длинных, тощих мужланок. Они думают — это все так, неважно. Они не желают исполнять свой прямой долг. Предназначение свое.

— Ну, не все же.

— Все. Я знаю. Все они. Дай им волю — так все. Это же труд, боль. Так и называется: родовые муки. — Он провел по губам кончиком языка, словно смакуя слова. — Муки, понимаете? У нас в институте обезьяна рожала — я присутствовал. Это такое зрелище! Катарсис! Полное очищение через страдание, боль. А потом — покой, абсолютный, тишайший. Блистательная нирвана. Представляете?

Колосов кивнул. Он внимательно наблюдал за лаборантом.

— Это какая обезьяна? Флора? — спросил он после паузы.

— Нет, нет. Флора — чудовище, она аномальна. Это совсем не то. Знаете, роды у антропоидов проходят почти так же, как у нас… у них.

— У кого?

— У женщин! И ребенок так же появляется.

— Зверенок.

— Ну да. И воды так же отходят и послед… Нам вот говорят о «свете в конце тоннеля», слышали, наверное?

Никита снова кивнул.

— И ассоциируют всегда со смертью. Но это не так. Я знаю. — Суворов крепко стиснул спинку лавочки. — Это же так ясно: тут совершенно иная ассоциация должна быть.

— Какая же, если не секрет?

— Наше рождение! Вот какая. Таким образом мы его вспоминаем: тоннель, понимаете? Длинный, душный, и мы делаем усилие, чтобы выбраться из него. А вокруг — тьма, кромешная, древняя. Мы стремимся вырваться из нее, мы очень этого хотим, очень… А потом… наша мать раздвигает ноги вот так, — он вдруг выбросил вперед руку, точно в фашистском приветствии, растопырив пальцы. — И — свет! Свет, бьющий нам прямо в глаза. Мы делаем вдох, и свет становится частью нас самих. Мы приходим в мир.

На бледном лице Суворова выступили капельки пота. Он смотрел мимо Никиты, словно не видя его, и говорил, говорил:

— Рождение — это таинство, мать — это тайна. Великая тайна природы. И чем чаще происходит это таинство: зачатие, созревание, рождение, тем… прекраснее и царственнее женщина. У Клеопатры знаете сколько было детей? Четырнадцать. У Гекубы — более тридцати. У моей прабабки было тринадцать человек детей! Вот это были женщины! Да что

тринадцать. Пусть одно рождение, один ребенок, но это сразу преображает, украшает ее, делает таинственным недосягаемым существом, к которому хочется прикоснуться, которое хочется понять. — Он умолк и часто дышал, словно пробежал марафон.

— Вы правы, — согласился Никита. — Совершенно. Во всем. Они действительно должны рожать и не все этого хотят. Вот у Зои Петровны ведь нет детей?

— Нет! И она даже слышать об этом не хочет, сколько я ей ни говорил.

— А у Калязиной осталась дочь, кажется?

— Да, да! У Серафимы Петровны был ребенок. Она прошла через это, она рожала. Я часто спрашивал ее об этом.

— О чем?

— Ну, что она ощущала, что чувствовала, когда была беременной, когда носила новую жизнь. Мне так хотелось знать!

— А испытать вам этого не хотелось? — серьезно спросил Никита.

— Это невозможно… Вернее, возможно, но противоестественно. Гадко. Я… я не хочу об этом говорить, не надо. — Лаборант отвернулся. Пальцы его беспокойно ощупывали халат, сжимались, разжимались. — Нет-нет, надо родиться женщиной-матерью. Никакие операции тут не помогут. Дар материнства нельзя воровать у природы.

— Я согласен с вами, Женя, — поддакнул Колосов. — И что же, Калягина рассказывала вам о своих ощущениях?

— Поначалу да, потом… Баба Сима не понимала, как это важно для меня — знать.

— Значит, она с вами не делилась?

— Н-нет.

— А вам этого очень хотелось. Вы настаивали.

— Я не умею настаивать.

— Ну, это же так просто. Мужик должен иногда гаркнуть, стукнуть кулаком по столу.

— Нет, не думаю. Это грубо.

— Женя, а вот скажите мне, пожалуйста… я уже спрашивал, да что-то подзабыл… В тот день, когда умерла Ка-лязина, вы вроде бы с какой-то аппаратурой работали?

— Я каждый день с ней работаю.

— Очень сложно?

— Ну, взглянуть на табло, записать показания.

— А, ну и дурак справится. Вернее, хочу сказать — легко. А с кем вы это делали?

— Один.

— Часиков этак в половине девятого начали, сидели один, да?

— Я же говорил вам, — лаборант не мигая смотрел на Колосова. — С утра я был в аппаратной, потом пришел участковый, сообщил про Калязину, и я…

— Ну понятно — не до работы стало. Ладно, Евгений, спасибо. — Никита поднялся.

— А о чем вы хотели со мной говорить?

— Ах да. Вы хорошо знали Юзбашева Константина?

— Плохо. Я мало с ним общался. Я его не переношу. Он нехороший человек. Видите: змей спер.

— Ну редиска, — согласился Колосов. — А почему он нехороший, Женя?

— Он… — лаборант густо покраснел. — Он меня… ну, третировал, что ли. Ну, не знаю, как сказать. При нем мне всегда хотелось отсюда уехать.

Колосов кивнул: ясно, мол, и сообщил:

— Ольгин ваш к вечеру вернется, ждите. За начальника Олег сейчас? Где его повидать можно?