Венерин волос
Шрифт:
Ты пишешь, что ходила молиться за меня в ту нашу церковь- вот видишь, помогло.
И знаешь, что самое забавное? Это то, о чем я думал в тот последний момент, когда в меня летел снаряд. Ты, наверно, думаешь, что твой герой, глядя в небо, представлял себя этаким Андреем Болконским на поле Аустерлица - или что-то в этом роде? Ничего подобного. Мои мысли вращались вокруг того, что здесь в карманах шинели придумали держать маленькие грелки для рук - в металлическом корпусе, обшитом бархатом, тлеют угли. Вот видишь, как хорошо, что я тогда не умер. Обидно было бы умереть с такой чепухой в голове.
Целый день на горизонте висят “колбасы”, корректируют стрельбу. Я сегодня смотрел с набюдательного пункта - у нас великолепная цейсовская труба.
Самое трудное - вынужденное безделье. Так важно чем-то
13 декабря 1915 г. Воскресенье.
Почти перестала писать в дневник, потому что все свободное время провожу за письмами Алеше.
Зато вкладываю сюда его письма, и получается, что это наш общий с Алешей дневник. Господи, еще год назад вкладывала между страниц цветочки - а теперь Алешины письма.
Всю ночь шел снег, и город красивый, праздничный, свежий. И тут же думаю: а каково ему там, на позициях? Он ведь мерзнет. И уже смотрю на снег - и никакой радости.
Или в гимназии. Вдруг задумалась об Алеше и будто проснулась в каком-то другом времени - какие-то древние греки. При чем здесь какая-то Эллада? Зачем Гомер написал столько страниц про какую-то Трою? Все это не стоит и одной Алешиной строчки! Какое мучение ходить в гимназию и сидеть на никчемных, глупых уроках! Зачем это нужно, если я хочу обнять его и не могу?
Написала одно письмо совсем особенное. Про то, о чем ни с кем еще не говорила. И решила не отправлять. Представила себе, как Алеша вернется и как мы прочтем его вместе, лежа на его диване, прижавшись плечами, висок к виску.
14 декабря 1915 г. Понедельник.
“Отпустили в командировку в город. Проехали через несколько местечек. Везде полное разорение. На улице и на дворах валяется брошенная дорогая мебель, сломанные швейные машинки, граммофоны.
Вышел из штаба и на главной площади услышал военную музыку - похороны. Какого-то генерала везли на лафете. И стало вдруг интересно, как прикрепляется гроб к орудию. Ведь раз я артиллерист, значит, меня тоже будут так хоронить. Пристроился посмотреть. Вот видишь, далекая моя, какие глупости меня интересуют. Потом зашел в церковь. Там дьякон взывал к Богу, прося даровать “победу нашему христолюбивому воинству”. А там не христолюбивые? Вдруг вспомнил моего деда-немца. Он учил меня читать Vater unser1.
И вот сейчас, в эту минуту, в немецких окопах по другую сторону леска, кто-то читает молитву и просит Бога даровать победу их христолюбивому воинству. Кто кого побьет, тот, значит, более христолюбив?
Это я с тобой разговариваю обо всем на свете, а здесь, в окопах, вообще никогда не говорят вслух о главном - люди курят, пьют, едят, разговаривают о пустяках, о сапогах, например. Ты даже не представляешь себе, что об этой теме люди с образованием могут говорить часами! Смерть, может, уже подслушивает их разговоры, а они будут вспоминать, как до войны были сапоги, которые нельзя снять без денщика, такие узкие, что невозможно было просунуть палец. И спорить, что было лучше использовать - тальк или канифоль. И рассказывать, у кого какая была дощечка с вырезом для каблука, на случай, если некому
Ночью перед сном вспомнил гоголевского поручика из Рязани, который все никак не мог заснуть, любуясь на свои новые сапоги. И подумал: вот мы все, кто сегодня весь вечер проговорили о сапогах, исчезнем, а тот поручик останется. Так и будет каждую ночь любоваться стачанным на диво каблуком.
Лег, прочитал на ночь молитву, а все не спится - и вот опять зажег свет и пишу тебе. Так хочется выговориться. А что тебе еще написать, голубка моя, и не знаю.
Один солдат научил меня молитве, которую произносит каждый день по девять раз, в уверенности, что с ним тогда ничего не может случиться. Вот она: “Бог-отец впереди, Божья матерь посреди, а я позади. Что с Богами, то и со мной”.
И я теперь каждое утро повторяю ее девять раз. Загадал: если мы с тобой увидимся - значит помогла солдатская молитва!”
16 декабря 1915 г. Среда.
В гимназии на уроке Забугский опять отвратительно меня всю разглядывал. И все мял пальцами свою родинку. И вдруг стало так мерзко! Не хочу писать об этом Алеше.
Сидела в классе, и как ударило: что я здесь делаю? Зачем? Попросилась выйти. На этажах тихо, везде уроки. Спустилась вниз - слышу, швейцар говорит по телефону. Не хотела подслушивать, но он меня не видел и, думая, что один, телефонировал какой-то своей горничной пассии и грубо шутил, договаривался о встрече.
Как все невероятно пошло, и убого, и омерзительно.
Лешенька мой, где ты? Когда же мы увидимся?
Пошла после гимназии в собор Рождества Богородицы на Старопочтовой. Захожу каждый день помолиться за Алешу в разные церкви. Кругом матери, жены, сестры, невесты. Вот стоим все и просим об одном и том же: спаси и сохрани!
18 декабря 1915 г. Пятница.
“Позавчера бомба попала в склад снарядов третьей батареи, но они не сдетонировали, как им бы полагалось. Их разбросало, как кегли. Все говорят о шпионстве в тылу. А это шпионство парадоксальным образом спасло многим жизнь. Как все Бог запутал на этом свете!
Поручик Ковалев - я тебе, кажется, писал о нем - привез мне с Кавказа сапоги. Стоят всего 12 рублей, но высокие, очень мягкие и легкие, как перо.
Скоро пришлю тебе мою фотографию верхом.
Все время перечитываю твои письма. Целую слова на измятой бумаге, целую твою руку, которая эти слова писала. Целую и жду. Ведь мы же увидимся? Ведь не может же такого быть, чтобы мы больше не увиделись? Правда?”
20 декабря 1915 г. Воскресенье.
Зашла к родителям Алеши. Хотела посидеть в его комнате, а теперь там хозяйничает Тимошка. Стал показывать мне фокус: натирал сургуч суконкой так, чтобы мелко нарезанные бумажки подпрыгивали и приставали к нему. Тимоша вырезает из бумаги человечков, солдатиков. У него еще не очень хорошо получается, неровно, то ногу отрежет, то фуражку с ухом. Стала ему помогать.
Потом шла домой, а улицы с войной наполнились калеками: будто кто-то их вот так же вырезает неаккуратно ножницами - то руку отрежет, то ногу по колено.
Господи, сделай так, чтобы Алеша вернулся ко мне целым и невредимым!
21 декабря 1915 г. Понедельник.
“Вот уже сколько времени на передовых, а вчера только был мой первый настоящий бой. Все, что я видел и пережил здесь до этого, и о чем писал тебе как о чем-то важном, - на самом деле пустяки.
Мы выдвинулись на позиции соседнего полка для подкрепления, ждали наступления и вдруг оказались нос к носу с немцами. Я в первый раз стрелял в человека из винтовки. С непривычки при первом же выстреле мне отбило скулу. Мы заняли окопы - и тут же мне навстречу пронесли раненого - того самого солдата, Василенко, который научил меня молитве, помнишь, я тебе о нем писал? Мне пришлось прижаться к стенке, чтобы пропустить. Хоть на фронте уже больше месяца, но развороченное человеческое тело увидел впервые. Мне стало тошно и захотелось домой - впервые мелькнула мысль, что убить могут вот так - чтобы сперва долго и бессмысленно мучиться.