Венок Альянса
Шрифт:
– Так больно, когда в день и час великой скорби… Ты ничего не можешь сделать…
– Вы о Дэвиде? – Рузанна вздохнула, - я понимаю вас. Именно здесь, именно сейчас – ничего нельзя сделать. Никакие слова утешения, никакие действия не закроют произошедшее от взора того, у кого эта потеря вырвала часть сердца. Можно только быть рядом. Пусть молча, пусть только обнимая или только поднося чай или завтрак, о котором сам он может не вспомнить… Кажется, что это так мало, что боль за него может разорвать сердце… Когда умерла моя мать, мой отец жил ещё три дня. Но я знала – он уже не жив… Он ходил иногда по дому – неслышно, как призрак, как тень себя самого, и я почти видела – смерть держит его за руку, и её словам он внимает, а не моим. Потому что она обещала ему скорую встречу с любимой, а я…
Шин Афал стиснула переплетённые пальцы.
– Хоть и говорят, что нам не даётся того, чего мы не способны вынести - сейчас это то, что не вмещается в моё сознание, что оставляет меня поверженной и растерянной, не в силах найти не то что слов, а даже оформленных мыслей. Не наступило бы такого момента, когда Дэвид был бы готов принять смерть отца, как не наступило бы такого момента и для Деленн. Но пережить две потери, два потрясения подряд… Это было слишком жестоко. Это то, чего я не могу понять и принять.
– Вы говорите… о том друге Дэвида, который погиб в мире, из которого вернулась потерянная «Белая звезда»?
– Да, об Андо. Вы не были знакомы с ним, а по рассказам, боюсь, можно составить минимум два разных представления о нём. Впрочем, он действительно был… противоречивой фигурой.
– И он был дорог Дэвиду.
– Да. И это то, чего ни я, ни кто-либо ещё не может в полной мере понять. Я знала Андо до центаврианской кампании, он жил в резиденции, и когда я навещала Дэвида, мы так или иначе пересекались… Он был довольно резким и, кажется, всё время под властью чего-то, что открыто ему одному. Кто-то считал это одержимостью, кто-то потерянностью. Но там, на Центавре, вероятно, многое изменилось… во всех, и в нём тоже. Иногда Дэвид удивлял меня, рассказывая об Андо что-то такое, что просто не мог знать…
– Не мог?
Минбарка отвернулась, водя ладонью по глубоким складкам тяжёлых длинных штор.
– Дэвид знал о смерти Андо до того, как корабль вышел на связь. Не знаю, как такое возможно. Точнее, знаю, но… Что с этим делать - представления не имею. То есть, ничего сделать уже и нельзя. Их связь, чем бы она ни была, оборвала смерть. Но если он, действительно, знал его мысли, видел его сны, чувствовал каким-то образом его жизнь, протекавшую в сотнях световых лет от него - так, что, как я полагала, путал их со своими - то почувствовал и смерть… Ощутил, как свою. И я уже ничего не могу. Даже представить… Могу только ждать и верить, что он сможет с этим справиться, и что у меня когда-нибудь достанет сил понять.
Виргиния и Андрес сидели на истёртых, пригретых солнцем ступенях храма. Они ждали Софинела, старого жреца - наставника Кэролин, чтобы расспросить о её жизни всё это время, о последних днях, проведённых на Минбаре. Больше-то, в общем-то, они уже ничего не могли сделать.
– Какая-то дикая ирония, а… Она улетела дня за два до того, как прилетели мы. Немного не могла подождать…
– Жизнь вообще полна иронии. Но мне кажется, что-то есть в этих словах Деленн. Она не стала говорить чего-то вроде того, что птенцам приходит пора покидать гнездо, или что у родителей, когда дети вырастают, есть право пожить для себя… Она сказала, что нам нужно помнить, что мы не только дети и родители, мы – души, приходящие в этот мир получить свой опыт, совершить то, что должны совершить. И если не получим, не совершим – получится, что страдания наши и наших близких были напрасны. И может быть, чья-то цель и назначение – в том, чтоб служить своей семье, и этого будет довольно… Но Кэролин уже не могла служить своей семье – семьи у неё не осталось. И было правильнее не решить, что теперь она бесполезна и жизнь её бессмысленна, а отдать своё служение другим. Наречь своим больным, страдающим сыном больной, страдающий мир.
– Но ведь она
– Она не хотела в это верить. Не могла в это верить. Хотя и веры в скорую встречу у неё не осталось… Но она поверила, что если Вселенная отняла его из её рук – значит, ему пора… Пора, быть может, к собственному служению. Да, она прониклась философией минбарцев, для неё неудивительно, наверное… Нам сложно такое понять. Сложно понять, что у них дети, с ранних лет редко видящие родителей, не чувствуют себя обделёнными, не считают, что родители им недодали… Мы, земляне, другие, мы жадные. Нам нужно как можно больше родительского внимания, родительского тепла. Хотя, сколько бы его ни было, мы всё равно потом жалеем о потерянном времени.
– А твои родители, Андрес? Они ведь уже умерли?
– Да… Я не видел своих стариков больше никогда с того времени, как ушёл в подполье. Так было нужно, навещая их, я подвергал бы их ненужной опасности. Не моё решение разлучило нас, мой П10 разлучил нас. Решение людей, лишённых совести и морали, ещё до моего рождения, разлучило нас. Я мог бы, конечно, согласиться на приём препаратов… Но я видел, что эти препараты делают с людьми. Один из тех детей… смешно, наверное, я говорю «тех детей», хотя это мои братья и сёстры… У него способности проснулись раньше, чем у меня, ещё в детстве. Он, как и я, был единственным ребёнком, родители просто не смогли с ним расстаться. И он проходил… эту терапию… Однажды он попал под машину – потому что шёл по дороге и просто не замечал ничего вокруг. Мои родители не заслужили того, чтоб нянчиться с ребёнком, который постепенно становится тихо помешанным, равнодушно смотрит на отца, на мать, на любимые с детства книги, на друзей, с которыми уже не пойдёт играть в футбол – потому что и футбол уже больше не радует, не влечёт его… Так кажется только тем, кто не видел - что приём препаратов легко и просто превращает телепата в нормала. Первые года три это, может быть, и так… Но мы родились с этим, это часть нас, любимая или проклятая. Препараты подавляют мозговую деятельность, то есть, медленно, но верно превращают человека в идиота. И они никогда не стремились улучшить эти препараты, сделать их менее вредными… Потому что им никогда этого не хотелось. Им вовсе не нужно было давать телепатам возможность беспечально наслаждаться жизнью нормалов, любой путь, кроме Пси-Корпуса, должен был быть путём страданий. Кроме того, для высокорейтинговых они могли этого выбора просто не дать, на подобное… расточительство они шли слишком неохотно. Ту же мать Алана, он рассказывал, они просто похитили, силой отобрали у отца.
– Когда я была маленькой, и ещё не знала, кто я такая, подумать не могла… Родители, конечно, знали о маркерах телепатии, но зачем было мне-то об этом сообщать? После того, как в нашем доме звучало что-нибудь о телепатах – о войне, о каких-то новых заявлениях или акциях Корпуса… Я думала – как же так? Вроде бы, ведь это чудесная способность… Ты всегда знаешь, как тот или иной человек к тебе относится. Ты можешь подойти к мальчику, которому нравишься, но он стесняется это сказать, и предложить ему дружбу, можешь подойти к человеку, который не знает, как решить свои проблемы, и дать ему денег…
– Ты так и поступала с тех пор, как у тебя открылись способности?
– Ну да. То есть, это понятно – не могут телепатами быть все, и тем, кто не телепаты, обидно, что ничего такого не могут… Но тут уж извините, музыкальным слухом тоже одарены не все. Надо учиться не завидовать. Сейчас вот я вижу – многие расы нормально уживаются с телепатами, не создавая проблем себе и им, это только Земле надо было пойти особенно мрачным путём…
– Неужели ты никогда не боялась того, что кто-то узнает твои тайны?
– Узнает – ну и что дальше? Разболтает – тумака получит. И вообще, тайны можно узнать и другим путём, без телепатии.
– Есть и более опасные способности – гипноз, телекинез…
– Есть пистолет – тоже опасная штука в руках психа. Вообще в руках психа и молоток опасен, и авторучка… Запрещать из-за этого молотки и авторучки или выдавать их по лицензии – уже маразм. Вообще люди боятся телепатов именно потому, что много врут. Минбарцы вот не врут, у них это законом прописано, потому и телепатов не боятся.