Вера в чудеса
Шрифт:
— В клуб.
Дальнейшее ему не надо объяснять. Он сам все знает. И вот я уже в випке. Я и алкоголь. Потому что сейчас мне не нужна компания. Сейчас люди раздражают уже одним фактом того, что ходят, разговаривают, пьют, едят, смеются. А она — нет. Но почему, почему она? Почему так? Я чувствую себя как жестоко обманутый ребенок, которому пообещали подарок, о котором он мечтает. И вот он ждет и ждет, а потом ему говорят, что подарка не будет.
В это самое мгновение Дина борется за жизнь. Я это знаю. Но от этого не легче. Ни х" я не
Потому что я, су" а, уже привык, что мой дом напоминает дом, а не музей с чужими людьми. Я привык к ее запаху, ее вещам в нашей спальне, ее телу в моих руках, тому, как шепчет или кричит мое имя, когда кончает. И я не хочу отвыкать. И то, что было последние месяцы, я воспринимал как временные трудности. А то, что случилось сегодня резко заставляет задуматься. Но пока думать не получается. Пока даже дышать-то нормально не выходит. Поэтому я пью. Надеясь сделать хоть один нормальный вдох.
Домой не хочется ехать. Там Матвей, там Лена. И ладно Матвею можно ничего не говорить, он слишком мал. Но вот с Леной такой номер не прокатит. И почему мне так тяжело думать о том, чтобы ей рассказать? Как будто я виноват. Хотя я и виноват. Динка же не хотела еще детей. Это я настоял. И все же, я не знал, что все так будет. А сейчас заявиться домой и сказать: "Лена, твоя мама в коме. И не известно, очнется ли", у меня не хватает духу.
Я вливаю в себя какое-то крепкое пойло стакан за стаканом до тех пор, пока единственной мыслью в сознании не остается та, что я сильно перебрал. А потом — провал.
Лена.
Меня подбрасывает на кровати от какого-то грохота внизу. И так как он не прекращается, то я как была — в майке и шортах, спускаюсь вниз. И теряю дар речи. Потому что внизу Давлатов разносит гостиную. Вернее, почти уже разнес. Повсюду битое стекло, обрывки материи и обломки мебели.
Замираю и шепчу еле слышно: " Был на квартиру налет…К нам заходил бегемот… Может быть, дом не наш… Может, не наш этаж… Просто заходил Сережка… Поиграли мы немножко… Значит, это не обвал? Значит, слон не танцевал? Очень рада. Оказалось, я напрасно волновалась".
А на безопасном расстоянии от Давлатова стоит Воропаев и не придумывает ничего лучше, как повторять:
— Сергей Владимирович, успокойтесь. Сергей Владимирович, успокойтесь. Сергей Владимирович…
Я аккуратно пробираюсь к Воропаеву и, дергая ее за пиджак, шиплю:
— Вырубите его!
— Но…
— Он же белочку словил. Вырубите, говорят. А не то, я сама.
Воропаев смотрит на меня с сомнением, но тут в нашу сторону летит стеклянная бутылка, которая по счастливому стечению обстоятельств пролетает в паре сантиметров от головы Воропаева. Его это побуждает к действию наконец-то. Потому что он подходит сзади к Давлатову и сильно и точно бьет того по затылку. Давлатов
— Держи его!
Воропаев успевает поймать Давлатова до встречи с жестокой реальностью, то есть с осколками и острыми деревяшками.
Я наблюдаю милую картину: посреди Мамаева побоища Воропаев стоит и держит под мышки Давлатова. Взглядом цепляю настенные часы — три часа ночи. Круто, чё.
Продолжая их рассматривать, борюсь с двумя противоположными желаниями — остаться стоять и посмотреть, что Воропаев будет делать со своим драгоценным шефом, и пойти помочь перенести тело отчима в более комфортные условия. Человечность во мне побеждает благодаря тяжелому вздоху Воропаева:
— Всё, он теперь меня точно уволит!
Не удержавшись, ехидно интересуюсь:
— А Вы думаете, он вспомнит, что случилось? Сколько он выжрал сегодня? — а потом деловито продолжаю, — А он кабинет тоже разгромил?
Воропаев отвечает:
— Нет, не успел.
Облегченно вздыхаю, тащить этого племенного быка на второй этаж у меня нет никакого желания. Хорошо, хоть Матвей не проснулся!
— Надо его туда отнести. А завтра проспится, тогда и видно будет.
Потом задаю тот вопрос, что вертится на языке:
— А с чего дебош-то?
Потому что хоть отчим и специфический фрукт, но такое я вижу в первый раз. Хочется, чтобы и в последний. Но тут Воропаев отводит глаза и начинает заметно нервничать. Ох, не нравится мне это все.
Я приближаюсь к мужчинам, подхватываю Давлатова за ноги, и мы относим его в кабинет. Благо, что девочка я спортивная. Но он все-таки тяжелый, гад. Там пристраиваем уважаемого Сергея Владимировича на диван для ночлега. И тут Воропаев непонятно у кого спрашивает:
— Может, его раздеть.
Я глубокомысленно изучаю мужскую фигуру.
— Лично я его без одежды не очень хочу видеть. Но если Вы хотите лицезреть своего любимого шефа без штанов и в беспомощном состоянии, то мешать я Вам не буду. Только выйду.
— Ладно, тогда и так сойдет- печально вздыхает Воропаев.
Я высказываю следующее соображение:
— Вот только пледиком его прикрыть не помешает. А то, не дай Бог, до утра проснется.
Я приношу плед, Воропаев укрывает им Давлатова и, убедившись, что, тот нормально дышит, мы выходим из кабинета.
Воропаев интересуется у меня:
— А что с гостиной делать?
— В три часа ночи? Ничего. Завтра день будет.
А сама думаю, что неплохо будет любимому отчиму показать наглядно, к чему приводит злоупотребление спиртными напитками.
Сейчас меня занимает другое.
— Из-за чего это произошло? — спрашиваю у Воропаева.
Тот начинает мяться.
Я прикрикиваю:
— Ну?
Он, не глядя мне в глаза, выпалил:
— Дина Витальевна в коме.
Вроде бы простая фраза, и смысл ее тоже ясен как свет. Но все, что я могу, это тупо переспросить: