Вербное воскресенье
Шрифт:
Так вот, мне стыдно за неудачу моего первого брака. Мне стыдно за то, как мои старшие родственники относятся к моим книгам. Но мне было стыдно до того, как я женился или написал роман. Возможно, разгадка кроется в кошмаре, который снится мне всю жизнь. В этом сне я помню, что когда-то давно убил старушку. С тех пор я вел безупречную жизнь.
Но теперь за мной должны прийти, у полиции есть неопровержимые улики моей виновности. Конечно, мой сон в общих чертах повторяет «Преступление и наказание» Достоевского. По странному совпадению, у нас с Достоевским совпадают дни рождения.
Может быть, та женщина —
Я увидел в газете объявление некоего индуса. За небольшую плату он обещал рассказать любому желающему, кем тот был в прошлых жизнях. Я спросил его, приходилось ли мне убивать кого-нибудь в иной жизни. Медиум ответил, что я успел прожить лишь одну жизнь и что в ней я был оруженосцем какого-то рыцаря в Северной Европе. Что я убил тогда ребенка — случайно. В деревне, через которую проезжали мы с моим господином, ребенок случайно скатился под копыта моего коня.
— В этом не было вашей вины, — сказал провидец.
И все же…
Через много лет после того, как мне стал сниться этот кошмар, я писал статью для журнала «Лайф». В ней говорилось про серийного убийцу из города Провинстаун в штате Массачусетс. Он когда-то был знаком с моей дочерью Эдит. Звали его Тони Коста.
Его признали виновным и невменяемым. Поместили в Бриджуотер, массачусетскую клинику для душевнобольных преступников, — это не очень далеко от Провинстауна. Там же содержался бостонский душитель. Тони Коста и Душитель убивали только женщин. Тони Коста убивал юных красивых авантюристок, которые не боялись прогуляться с симпатичным незнакомцем. Душитель убивал любых женщин, которым не повезло столкнуться с ним один на один.
Мы с Тони Коста переписывались какое-то время после того, как он оказался за решеткой. Потом он повесился. В своих письмах Тони писал, что человек с такими чистыми намерениями, как он, не мог бы обидеть и мухи. Он сам в это верил.
Я знаю, каково это.
Убил ли я кого-нибудь на самом деле, пусть даже на войне? Я не знаю. Может, я забыл. Я подожду полиции.
РЕЛИГИЯ
Под конец нашей совместной жизни мы с женой ссорились в основном из-за религии. В поисках сил и участия, счастья и здоровья она все больше и больше полагалась на сверхъестественное. Мне было больно это наблюдать. Она не могла и не может до сих пор понять, почему ее состояние доставляло мне боль, почему мне вообще было до этого дело.
Чтобы объяснить ей и некоторым другим, чем вызвана моя боль, я вынес в эпиграф цитату из тонкой книжки «Введение в мораль», опубликованной в 1900 году моим прапрадедом, Клеменсом Воннегутом, атеистом, которому тогда было семьдесят шесть лет.
«Человек, разделяющий либеральные взгляды и выбравший себе в спутники жизни личность, полную предрассудков, рискует своей свободой и своим счастьем».
Про эту фразу моего прадеда, как и про написанную им книгу, я узнал всего десять дней назад. Мой брат Бернард нашел ее в Индианаполисе и переслал мне. Он также прислал мне высказывания Клеменса Воннегута о жизни и смерти. Их читали на его похоронах. Клеменс Воннегут думал, что умрет в 1874 году, а скончался в 1906-м. Он посмертно
— Друзьям и соперникам. Всем из вас, кто собрался, чтобы предать мое тело земле.
Вам, мои близкие.
Не надо скорбеть! Мой жизненный путь подошел к концу, как подойдет когда-нибудь и ваш. Я упокоился, и ничто боле не потревожит моего глубокого сна.
Меня не беспокоят заботы, скорбь, страхи, желания, страсти, боль, чужие упреки. У меня все бесконечно хорошо.
Я ушел из жизни, сохранив любовь и расположение ко всему человечеству. Знайте же: все земные народы могут жить счастливо, если станут жить рационально и помогать друг другу.
Мир сей перестанет быть юдолью скорби, если вы постигнете его истинную прелесть; если вы начнете трудиться ради всеобщего счастья и процветания. Посему нужно как можно чаще, и особенно на смертном одре, объяснять, что вера наша покоится на твердых постулатах, на правде, воплощающей наши идеи, кои не зависят от сказок и мифов, давно ниспровергнутых наукой.
Мы жаждем знания, блага, симпатии, милости, мудрости, справедливости и правдивости. Мы также чтим и стремимся к качествам, из которых человеческая фантазия составила Бога. Мы стремимся к добродетелям — умеренности, трудолюбию, дружбе и миролюбию. Мы верим в чистые помыслы, основанные на правде и справедливости.
По этой причине мы не верим, не можем верить, что разумная форма жизни существовала миллионы и миллионы лет и однажды из ничего — посредством Слова — создала наш мир, с твердью земной, солнцем, луной и звездами.
Мы не можем верить, что упомянутое существо вылепило человека из глины и вдохнуло в него бессмертную душу, а потом позволило произвести миллионы потомков и ввергло их в невыразимые бедствия, нищету и страдания на веки вечные. Мы также не можем поверить, что потомки одного или двух людей неизбежно становятся грешниками; мы также не верим, что через преступную казнь невинного будем мы спасены.
Вот религия моих предков. Каким образом я ее унаследовал — загадка. Когда я появился на свет, мои родители были уже раздавлены Weltschmerz, мировой скорбью, — они ничего не передавали мне, ни немецкого языка, ни своей любви к немецкой музыке, ни семейной истории, ничего. Все было кончено. Им пришел капут.
Я, должно быть, пытал их вопросами насчет нашей веры. Я ведь заметил, что Голдстейны и Уэльсы верили во что-то свое, но верили с гордостью, и я тоже хотел заиметь веру, чтобы гордиться ею.
Из того, что я написал, вы уже заметили, думаю, насколько я горжусь нашей верой. Упрямо горжусь. Разве я только что не объяснил распад своего первого брака неспособностью жены разделить со мной веру моей семьи?
Разве я не проповедовал 26 мая 1974 года подобные вольнодумные идеи выпускникам колледжа Хобарта и Уильяма Смитов, который находится в Женеве, штат Нью-Йорк? Вот моя речь:
Кин Хаббард вел юмористическую колонку в индианаполисской газете. Он писал под псевдонимом Эйб Мартин. Мой отец, индианаполисский архитектор, был с ним знаком. Кин Хаббард не любил напутственных речей на выпускных вечерах. Он считал, что по-настоящему нужную информацию нужно давать школьникам на протяжении четырех лет, а не втискивать ее в одну большую речь в самом конце.