Верховный правитель

Поволяев Валерий Дмитриевич

Они расцеловались. Увидев, что Софья Федоровна бросила на нее выжидательный взгляд, Тимирева поспешно отвела глаза в сторону и призналась:

– Вчера я получила письмо от Александра Васильевича.

– Я знаю, – спокойно и доброжелательно отозвалась жена Колчака.

Ей хотелось спросить у этой вертлявой женщины, почему письма Александр Васильевич присылает ей толстые, любовно запечатанные, а родной жене – тощие, наспех написанные и наспех заклеенные, все это невольно бросается в глаза, – но Софья Федоровна ни о чем не спросила.

Война

на Черном море была совсем иной, чем на Балтике, – менее опасной, что ли: Балтика была забита германскими крейсерами и эсминцами, как печка у иной хозяйки кастрюльками. Да и махин-дредноутов в мелком Балтийском море было полным-полно – куда ни плюнь – обязательно попадешь в дредноут. На Черном море все было совершенно иным. Здесь было больше турецких кораблей, чем немецких, но турецкие в счет не шли: эти орешки Колчак щелкал играючи. Забавлялся, а не воевал.

Водилась и другая, застрявшая по эту сторону Босфорской горловины немецкая мелочь – миноносцы, подводные лодки, канонерки, но их Колчак также не брал в счет: мелочь, она и есть мелочь.

Жарким распаренным вечером Колчак поехал на вокзал встречать Софью Федоровну. Жена прибыла налегке – с двумя потертыми кожаными баулами, ридикюлем и шестилетним Славиком, который также тащил в руках какую-то цветастую, сшитую из плотной материи сумку. Колчак, увидев сына, невольно остановился – что-то больно ударило его в поддых, в затылке сделалось тепло. Он присел, вытянул перед собой руки.

Славик, обрадованно топая башмачками, понесся к отцу. Колчак подхватил его на лету, прижал к себе, ткнулся лицом в двухмакушечную детскую головенку:

– Славка! – Замер на несколько мгновений, одолевая подступившую слабость, что-то щемящее, соленое, возникшее в глотке, вздохнул громко: – Ты будешь очень счастливым человеком, Славка!

– Почему, папа?

– Ты – двухмакушечный. А люди с двумя макушками – счастливые. Особенно мальчишки. – Он вновь прижался носом к голове мальчишки, втянул в себя запах, исходящий от его волос. – Ты очень вкусно пахнешь.

– Чем, папа?

– Если бы я знал... Ну-у, наверное, дымом дороги, солнцем, пространством, пирожками, которые мама покупала тебе на станциях.

Славик неожиданно насупился.

– Ничего мне мама не покупала. У нее все было с собою. Свое. И пирожки свои были.

Колчака умилило, что шестилетний Славик говорил как взрослый. И слова произносил взрослые. Он поставил Славика на землю, потянулся к Сонечке:

– Здравствуй!

Внешне они производили впечатление самой счастливой семьи в Севастополе.

Обратным поездом, в том же вагоне, в котором приехала Софья Федоровна, в Питер отбыл сотрудник Главного морского штаба старший лейтенант Романов; Колчак отправил с ним цветистое письмо Тимиревой. Начал он его словами: «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...»

На Черном море по-прежнему было тихо. «Гебен» так и не появился.

– Ну что, сведений об утюге никаких? –

вспоминал в очередной раз о морском монстре адмирал.

– Никаких, – ответил ему обескураженный Фомин.

На минных банках, охраняющих горловину Босфора, время от времени подрывались немецкие корабли. Но все это была мелочь, как выразился Колчак. «Огурцы, тараканы, пыль». Он готовился к Босфорской операции.

Матросы на кораблях слушали пение граммофонов: патефон, украшенный большой горластой трубой, сделался непременным атрибутом всякой плавающей посудины наряду с торпедными аппаратами, орудиями и воздушными лифтами для подачи снарядов.

– Ваша взяла, Александр Васильевич, – наконец признал свое поражение флаг-капитан Фомин.

– Я знаю.

– «Гебен» подорвался на русских минах в Босфоре.

– Я знаю.

Колчаку уже доложили, что аккуратный «Гебен» умудрился воткнуться носом в одну из мин и, оглохший, ослепший, с выбитыми линзами дальномеров и трещинами в корпусе, сейчас с трудом перебирался на базу под прикрытием турецкого берега. Доразбойничался, родимец! Чтобы «Гебен» не затонул, с двух боков его поддерживали суда-спасатели.

Об этом утром Колчаку сообщил начсвязи флота. Данные точные – проверять их не надо было: утром на свободный поиск летали два самолета-разведчика и муки покореженного «Гебена» сняли на фотопулемет. [143]

Софья Федоровна быстро нашла себе дело – возглавила Севастопольский имени цесаревича Алексея дамский кружок помощи больным и раненным воинам и решила открыть специальную «санаторию для нижних чинов».

Начинание было благое, и Колчак его одобрил. Письма от Анны Васильевны приходили регулярно, адмирал свой послания отсылал также регулярно – то с нарочным, то с оказией. Чаще всего этой оказией бывал Романов, недавно получивший повышение в чине – он стал капитаном второго ранга.

Как-то Романов, передав Анне Васильевне очередной колчаковский пакет, не выдержал и спросил, что называется, в лоб:

– И что же из всего этого в конце концов получится? А, Анна Васильевна?

Он имел право задавать такие вопросы, поскольку одинаково хорошо знал и Тимирева, и Колчака – еще по Морскому кадетскому корпусу, знал и Анну Васильевну – в ту пору, когда та была манерной девчонкой с двумя косичками, и Романов, который был тогда еще Володькой, не раз встречался с многочисленным семейством Сафоновых...

– Но письма приходят не только ко мне – приходят и к жене Александра Васильевича, – спокойно проговорила Анна Васильевна, в следующий миг лицо ее напряглось, губы нервно дрогнули, она сделала рукой резкий раздраженный жест.

– Да, приходят, – Романов усмехнулся, – только письма те вот такие, – он свел вместе два пальца, оставив между ними тонюсенький волосяной зазор, впрочем, туда даже волос не мог втиснуться, – тоненькие донельзя, а ваши письма... – Он широко развел пальцы, теперь в них могла вместиться толстая книга.