Вермахт против евреев. Война на уничтожение
Шрифт:
В феврале 1942 года меня перевезли в лагерь военнопленных в Молодечно. К этому времени в лагере было до восьми тысяч человек, а в госпитале – до двух тысяч. Пленные жили в бараках. В них было невыносимо холодно. Питание в лагере было на грани голодного минимума. В декабре 1941 года немцы выстроили живших в бараке и отсчитали каждого десятого. Таких набралось сто пятьдесят человек. Их отвели в сторону и на глазах всего лагеря открыли по ним огонь из автоматов. Небольшая лишь часть из них спаслась, смешавшись после первых выстрелов с толпой пленных.
В лагере был жестокий режим: людей публично пороли. В виде наказания держали в клетке несколько часов на жестоком
Врачей-евреев немцы не допускали к работе. Были отдельные исключения, но и то временные. В Молодечненском лагерном госпитале работал врачом доктор Копылович (бывший заведующий поликлиникой города Шахты). Его допустили к работе только потому, что он был отличный хирург. Я слышал от многих товарищей, что этот врач в тяжелых условиях немецкого плена честно выполнял свой врачебный долг и спас много советских людей от смерти. Сам он был отправлен из Молодечно в Барановичский штрафной лагерь «Ост», куда немцы посылали политработников и евреев и откуда возврата не было.
Военврач Дорошенко С. П., находившийся в 1941 году в Минском лагере, рассказывал мне, что в конце 1941 года немцы запретили евреям-врачам работать в госпитале. Госпиталь одно время возглавлял врач Фельдман (как говорили, бывший заведующий Могилевским облздравом). В конце ноября он был вызван в немецкую комендатуру и больше его в лагере не видели. Еврейки-врачи также были увезены и частично заморены голодом, частично расстреляны. Раненых и больных евреев помещали в тифозное отделение, хотя они и не были больны тифом. Позже их всех отправили в специальное еврейское отделение Минского лесного лагеря. Здесь был установлен крайне жестокий режим: пищу давали через день и очень недоброкачественную. К весне все евреи в этом лагере были убиты или умерли от голода и болезней. В том же Минском лагере, по свидетельству офицера Дерюгина И. К., евреи помещались в подвале, откуда время от времени их группами выводили на расстрел. В подвале свирепствовал тиф. Трупы умерших выносили раз в неделю.
В июне 1942 года из Молодечненского лагеря вывезли всех офицеров в Кальварию (Литва). Вместе с госпиталем и я в числе больных попал в этот лагерь. Режим дикого произвола господствовал и здесь.
Особенно тяжело было положение небольшой группы военнопленных врачей-евреев, прибывших из Молодечно (человек двадцать). Среди них были врачи: Беленький, Гордон, Круп (Москва), Клейнер (Калуга) и другие. […]
Охота за евреями и политработниками в лагере не прекращалась ни на один день. К весне 1943 года в лагере было выявлено около двадцати пяти евреев, прибывших с партиями пленных в разное время, скрывших ранее свою национальность и чудом уцелевших от расправы. Немецкий комендант приказал, чтобы они нашили на верхней одежде – на груди и на спине – белые четырехугольные лоскуты – «Знак позора». Летом 1943 года их вместе с группой политработников увезли из лагеря.
Советские люди, имевшие несчастье очутиться в немецком плену и оставшиеся верными своей родине, отлично понимали цели подлой политики немцев и по мере сил старались противодействовать ей. Многие советские врачи, работавшие в госпиталях лагерей военнопленных, прятали в госпиталях евреев и политработников, а также тех офицеров и рядовых, которым особенно угрожала опасность быть растерзанными. В распределительном лагере № 326, через который проходили многие тысячи пленных и где производился тщательный осмотр всех прибывавших для выявления евреев, работала группа русских врачей и санитаров, которая ставила себе целью спасать политработников, евреев, а также тех военных работников, за которыми
Я знаю случаи, когда на телесный осмотр русские товарищи шли вместо евреев и тем спасали им жизнь.
Лично я спасся благодаря моим русским товарищам – офицерам и врачам.
В Вязьме врачи Редькин и Собстель укрывали меня, раненого и больного, от немецких ищеек. В Кальварии по настоянию некоторых товарищей, в частности, подполковника Проскурина С. Д., врачи держали меня в госпитале. Когда в феврале 1943 года меня выписали в лагерь и появилась реальная опасность быть обнаруженным немцами, врач Куропатенков (Ленинград) поместил меня в изолятор госпиталя. Позже меня, как и ряд других товарищей – политработников, советских и военных работников, – врач Евсеев Б. П. (Москва) укрывал в госпитале до конца 1943 года. В Кальварии, где шпионаж гестапо был особенно широко развит, врачи, и в первую очередь доктор Цветаев Н. М. (Кизляр), укрывали меня в госпитале среди туберкулезных больных и тем спасли меня от расстрела…
Источник: Уничтожение евреев в СССР в годы немецкой оккупации (1941–1944): Сборник документов и материалов. Иерусалим, 1992. С. 300–305.
Из воспоминаний С. Глубкова о лагере военнопленных в Рославле Смоленской области
Как только поступала в лагерь партия новых пленных, гестаповец Курт Миллер начинал выяснять, есть ли в этой партии политработники и евреи. Тех, кого Миллеру угодно было считать политруками и евреями, направляли в особый барак, который охранялся полицейскими особенно тщательно. К ним никого не допускали. Общение под страхом расстрела с ними не разрешалось. Через день, много через два всех их направляли на кладбище и там расстреливали. О таких расстрелах обычно знал весь лагерь. Ведь кладбище рядом с лагерем, и нам слышны не только выстрелы, но и голоса, не говоря уже про то, что все на виду.
После каждого такого массового расстрела я обычно неделю болел, места не находил, ночи не спал. Меня мучило сознание, что я политработник, а еще жив. Мое место там, среди товарищей, которые честно и смело умирали под пулями фашистских извергов. Товарищи меня уговаривали, ободряли, как могли. Сознание, что я еще могу пригодиться, могу принести пользу Родине и буду активно бить фашистских изуверов, – вот такое сознание останавливало меня от желания пойти и заявить о себе. Я не хотел умирать пассивно, без борьбы.
Особенно укреплял меня в этой решимости трагический случай с врачом Михаилом Яковлевичем Каликой. Это был высокий, красивый, лет 35–37 мужчина. Он служил в 320-м пушечном артиллерийском полку Резерва Главного командования, и на фронте этот полк был придан нашей дивизии. До плена я не встречался с Михаилом Яковлевичем и только в лагере познакомился с ним. Все пленные его искренне любили. Неразговорчивый, задумчивый, он тем не менее несколькими словами мог ободрить упавшего духом раненого. Никто не знал, что он еврей: ни внешний его вид не говорил об этом, ни фамилия.
Однажды в госпиталь заявился унтер-офицер Миллер. Он построил всех врачей, фельдшеров, санитаров и, как всегда, стал искать среди них евреев и политработников. Эти «поиски» подходили уже к концу, и Миллер собирался уходить, когда Калика вышел из строя и остановился перед фашистом.
– Что вы хотите? – спросил переводчик.
– Я еврей, – ответил Калика.
– Какой ты еврей, ты совсем не похож на жида, – ответил ему Миллер, но сам пристально стал в него вглядываться.