Вернадский
Шрифт:
В Старом Петергофе Владимир Иванович работал и над фундаментальным томом о природных водах. Своего рода научной поэмой воды можно назвать эту огромную — 50 печатных листов — книгу. Вода играет большую роль не только на планете, но и в мироздании. С ее помощью идут все химические обмены. И живое на три четверти и более состоит из воды. Вернадский открыл ею новое направление в области гидрохимии, возможно даже — новую науку. Он заявил, что вода — это минерал. Просто воды не бывает, она всегда в природе — раствор и бытие ее в недрах, на поверхности и в атмосфере, также в живых организмах разнообразно, но поддается классификации. Принципы классификации он и закладывает. Книга поражает размерами (почти тысяча параграфов), богатством научных фактов и, как всегда, высшим единством. Особенно
Вышла она в 1934 году.
Лишенный на два года свободного воздуха, Вернадский продолжает забрасывать правительство письмами по поводу заграничной командировки. В феврале 1932 года пишет дипломатическую ноту Молотову: «Я подошел в 1930 году к новым большим обобщениям в областях, связанных с явлениями жизни в геохимии, в областях, которые я считаю настолько важными, что я, как ученый, должен ими определять всю мою жизнь. Сейчас в стране, находящейся на огромном историческом переломе, я могу вести эту работу только при регулярном использовании — в временных поездках — тех возможностей, которые веками накоплены за границей и которых нет и пока не может быть в нашем Союзе. Я учитывал это, когда в 1926 году вернулся в Ленинград после 3-летнего пребывания за границей»10.
Вслед за письмами отправился сам. В те дни в Москве проходила сессия Химической ассоциации. Его включили в делегацию ученых, которых принимал в Кремле Молотов. Вероятно, повезло: удалось обратиться лично. Молотов сказал о решении Политбюро: ему предоставлена командировка на год, и добавил, что он может ехать, когда пожелает.
Решил разделить драгоценную «вольную» на две части, по полгода, и с мая по ноябрь проводить в Европе. В середине мая 1932 года он уже в Германии. И в июне сообщает оттуда Ферсману, что побывал в Мюнстере, Гёттингене, Берлине и Лейпциге.
Гвоздем поездки стал Мюнстер. В феврале 1932 года он получил приглашение научного Бунзеновского общества, созданного в честь изобретателя спектрального анализа Роберта Бунзена. Оно пришло как нельзя кстати, потому что Вернадскому было что доложить. Всю эту зиму он с самозабвением работает над вопросами новой науки радиогеологии, определения возраста Земли новыми изотопными методами. Перспективы открывались грандиозные: получить полную картину геологической истории, от которой пока известны лишь самые последние страницы. И если, как он считал, геологическое время равно по длительности биологическому времени — открыть глубину существования на Земле биосферы.
Новые данные возрастов горных пород получат в США. Но и в Радиевом институте идут в том же направлении — углубляются в древние пегматиты Карелии, как докладывает ему вернувшийся оттуда Ненадкевич, его старый ученик, ставший недавно членом-корреспондентом Академии наук. В Радиевом работают и другие радиологи, составившие славу этой науки, например Иосиф Евсеевич Старик. Развитие методов работы с ураном и его изотопами ставит давнюю его проблему — овладение атомной энергией. И Вернадский снова пишет в правительство записку о создании научно мощного института в срочном порядке, то есть о реорганизации. «Пройдут годы — может быть, немногие, — и ожидания ученых станут жизненной действительностью. Мы действительно переживаем сейчас охват человеческим обществом новой формы огромной энергии с разнообразным жизненным приложением, новой силы аналогичной электромагнетизму…»11
Он указывает, что за десять лет в институте выращены замечательные научные силы. Например Георгий Гамов, делающий теоретические работы мирового уровня. Вернадский приводит конкретные расчеты затрат на строительство здания и оборудования. Но его попытка докричаться до властей так и осталась гласом вопиющего в организационной советской пустыне. Вторая возможность овладения атомной энергией застряла в сослагательном наклонении истории.
Но проникновение в глубины докембрия таили и другие грандиозные возможности, видимые тогда только им: «Сейчас — в эти ближайшие годы, примерно, с 1926 г. (год выхода в свет «Биосферы». — Г. А.), резко переходит в реальность и еще один важнейший вопрос радиоактивности, вопрос об определении геологического времени с помощью явлений радиоактивного распада.
Вернадский работает с большим увлечением, готовит доклад для Академии наук. 25 марта в дневнике появляется запись: «Занимался вечером докладом о радиоактивности. Никак не могу осветить, как следует. Стихийно им охвачен и думаю перед сном. Сны с ним сливаются. Ясно чувствую несознаваемое другими значение и то, что это не идет в рамках тех представлений, которые строят современную научную работу. Личное проявление? Старомодная форма? Думаю об немецком докладе для Мюнстера — для академии буду говорить. Не знаю, смогу ли выразить. Но выразится это помимо меня». Однако доклад под вопросом совсем не по научным мотивам: старинное учреждение перестраивается на советский лад. Готовятся, например, пятилетние планы — явная показуха, которую к науке трудно приспособить. Сама суть ее — неожиданность. Содержательное планирование — гибель для нее, но власть требует именно его. Во всяком случае, доклад в академии отложен.
Но зато он произнес его в Мюнстере, перед грандами мировой науки. Съезд получился весьма представительным. Из Берлина прибыли Отто Ган и Лиза Мейтнер, из Кёнигсберга — Панет, из Фрейбурга — Хевеши, из Австрии — Майер, из Англии — Резерфорд и Чедвик. 17 мая Вернадский выступил с докладом «Радиоактивность и новые проблемы геологии». Через неделю он писал из Праги А. П. Виноградову: «Сегодня направил для печати свой доклад, который не прочел — а сказал главное (не очень удачно — многие плохо поняли — но зато после были очень интересные частные разговоры). <…>
Сейчас самое интересное в Мюнстере было указание на нейтроны и на распадение изотопов. Были и Резерфорд и Чедвик. Здесь новый огромный шаг в неизвестное»14. В этом и заключалась главная сенсация мюнстерского съезда, которую все ждали с нетерпением. Только что, в 1931 году Чедвик открыл нейтрон. «Прошло 12 лет после того, как выдвинутое в 1920 году Резерфордом представление о нейтроне получает подтверждение и дальнейшее развитие, — писал Вернадский в полном отчете о своей командировке. — В своем словесном докладе-воспоминаниях Резерфорд остановился на длительном перерыве между выявлением им вероятного существования нейтрона и реальным его установлением. По аналогии с пережитым им прошлым, он предвидит новый творческий расцвет радиологии, этим открытием нейтрона создавшийся. [Искусственное] разложение атома, только что происшедшее, явилось ярким этого подтверждением… Его рассказы были — помимо докладов о нейтронах — самым новым и интересным на съезде. Интересна и сама его личность человека, достигшего величайшего научного положения в Англии, неуклонно и неустанно продолжающего работать»15.
Но вскоре «интересные разговоры» закончатся. То был вообще последний, почти идиллический для научного общения год — последний перед победой нацизма в Германии и разделением науки на немецкую и остальную. Последний год работает Виктор Гольдшмидт в Гёттингене (где Вернадский после Мюнстера делает два доклада и печатает их в немецких журналах). Через несколько месяцев Гольдшмидт переезжает в Норвегию. Уезжают навсегда Эйнштейн, талантливая сотрудница Гана Лиза Мейтнер.
А пока второй границы в Европе еще нет, Вернадский ездит по научным центрам. В Берлине его ждал сюрприз: минералог Эрнст Шибольд экспериментально доказал существование каолинового ядра алюмосиликатов, формулу которого Владимир Иванович дал еще четверть века назад, того самого ядра, над которым они недоработали тогда в Киеве, захваченном Петлюрой, когда погиб студент Наумович.