Вернадский
Шрифт:
Но что происходит с химическим элементом в живом? Биологи до таких глубин не добираются. Они изучают молекулярный состав белка, но от него бесконечно далеко до атома. Нет ни одного самого простого анализа живого организма или вида. Каков атомный состав пшеницы, муравья, ящерицы? Те анализы, которые есть, недостоверны, случайны и сделаны совсем с иными целями.
Но ведь атомы — единственное, что есть общего у живого и неживого. Они кочуют из организма в среду, из среды в организм. Случаен ли, хаотичен ли этот ток?
Темный период в земном сроке атомов не дает Вернадскому покоя. Возникший как побочная ветвь геохимии, он превращается в его главную дорогу. Мелодия становится все ближе и уже не прерывается.
Обычно говорят об интуиции, которая помогает принимать решения. Все так. Но гораздо важнее другое: решение, выбор. Для этого нужна, как это ни странно, моральная сила, а не просто логика рассуждений. Ощущение призванности, чувство, присущее немногим: невозможность отступить, даже если никто тебя не принуждает покорить высоту. Нечто похожее на старое рыцарское понятие о чести. Так Ланселот и другие рыцари Круглого стола, зная о точном месте и времени своей гибели, твердо и неуклонно шли ей навстречу. Если человек рожден рыцарем, он должен им стать, и это далеко не игра. Рыцари зорко следили за собой, не давая себе поблажек, не желая уклоняться от встречи с судьбой. Простолюдин может свернуть, слукавить, спастись. Рыцарь не имеет такого права, иначе он теряет честь.
Ученый устанавливает кодекс чести сам для себя, принимая вызов. Тоже ситуация трагическая, если вдуматься. Вот почему любая большая научная проблема — а она решается только одним человеком, личностью, — есть проблема нравственная и только потом проблема логическая и техническая. Лишь избранные имеют мужество принять вызов.
Через 20 лет, вспоминая о весне 1916 года, Вернадский писал: «Для меня была ясна закономерность и неразрывность геохимических процессов еще более резкая, чем процессов минералогических и в живой, и в мертвой материи на поверхности земли, которая мне представлялась в то время уже биосферой. Я стал задумываться над тем, что я не успею изложить и обработать свои многочисленные мысли в этой области частью в виду моих лет, частью [из-за] смутной эпохи».
Итак, с одной стороны — 53 года за плечами, а с другой — смутная пора. Вот в такой обстановке нужно начинать новое дело, ни объем, ни содержание которого непонятны, но не дают покоя. Мозг, правда, не стареет. Вернадский не чувствует никаких признаков ослабления работоспособности.
Но вот эпоха…
Войдя снова в Государственный совет и соприкоснувшись с окружением трона, он поражается отсутствию здравого смысла, непониманию времени у сановников. После убийства Столыпина на стороне власти вообще не осталось личностей крупного масштаба. Через десять лет Вернадский запишет: «Было ясно, что вокруг царя пустое место и за несколько месяцев до этого у меня был разговор с Н. Таганцевым, гр. П. С. Шереметевым — в значительной мере это понимавшими. Но никто не ожидал происшедшего. Впрочем, помню свой разговор с А. И. Гучковым, вернувшимся из армии в 1915 году и нарисовавшим мне ужасающую картину катастрофы, близкой к свершившейся, возможной в момент возвращения солдат домой…»4
Ощущение зыбкости эпохи нарастало с каждым днем. И приходилось, как Архимеду, думать о спасении своих чертежей, прежде всего.
В начале лета Вернадский с Ферсманом отправились на Алтай — в горный район, еще не охваченный экспедициями и исследованиями на радий. Экспедиция, как всегда, многосторонняя. Если повезет, обнаружат радиоактивные материалы, проведут разведку на бокситы, о признаках их уже сообщают. Самойлову уже по возвращении пишет: «Очень задержалась моя поездка на Алтай, где мы с Александром Евгеньевичем по окончании нашей специальной работы не выдержали и заехали в Змеиногорский и Риддерский рудники. Очень интересно, но очень далеко. Из Риддерска до Шишаков ехал 11 дней, правда, часть пути более медленно по
Примечательно оказалось это неспешное путешествие по Иртышу вызревавшими в его голове политэкономическими мыслями, направленными против распространенных в интеллигентской среде социалистических идей. Даже Корнилов не избежал некоторого увлечения ими, они казались ему осуществлением идей справедливости, «долга перед народом» и т. п.
Вернадский, как уже сказано, примыкал к «веховскому» направлению. Ему помогал здравый смысл. Он чувствовал ложь в основной формуле социалистов, разделявшей общество надвое. Труд и капитал. Рабочие и эксплуататоры. Социализм и капитализм. Что-то в этой формуле неверно. Действительность не так примитивна, какой она предстает в марксистской теории.
Разве его дед, лекарь Вернадский, — не «трудящийся»? Или отец — профессор политэкономии и председатель конторы банка? Или он сам, работающий по 10–12 часов каждодневно и не только в кабинете, но и в поле? Или все вообще геологи, избравшие эмблемой своего конгресса скрещенные молотки, окруженные латинской надписью «Mente et malleo» — «Умом и молотком». В любом, особенно квалифицированном труде содержится еще нечто, кроме «труда и капитала».
Нам только кажется, записал он однажды, что именно труд что-то такое создает. На самом деле только новое творчество формирует ценность. Когда говорят, что массы нечто «творят» — это такая же иллюзия, как народная музыка, народные танцы или песни. Их создает всегда один человек, и народными они понимаются только потому, что имя человека, сложившего песню, забылось и затерялось, она стала общим достоянием.
Оказавшись на пароходе где-то посередине между Павлоградом и Омском, Вернадский пишет небольшой меморандум на семи листах.
«Ценность создается не только капиталом и трудом. В равной мере необходимо для создания предмета ценности и творчество. Этот элемент творчества может совпадать с обладателем капитала, т. е. его носителем может быть капиталист, может совпадать с обладателем труда — его носителем может быть рабочий, но может с ними не совпадать. Его может внести в дело третья категория лиц, различная по своему участию в деле и по своему составу и от рабочего и от капиталиста. Результатами его творчества могут воспользоваться — и обычно пользуются — как рабочие, так и капиталисты. И те, и другие могут ее эксплуатировать как 3-ю силу, с ними равноценную.
Капиталист в чистом виде является обладателем аккумулированной ценности, той энергии, которая находится в распоряжении людей в форме, удобной для перехода в энергию деятельную. Рабочий сам представляет из себя форму энергии, которая может быть направлена на какое-нибудь предприятие. Однако ни капиталист, ни рабочий не могут накоплять активную энергию без прямого и косвенного участия носителя творчества. Если капитал постоянно увеличивается, а рабочий труд его постоянно создает, — это происходит только потому, что они действуют по формам, созданным творчеством. Этим сознательным и бессознательным творчеством проникнута вся экономическая жизнь и без него они столь же обречены на погибель, как без капитала и без труда»6.
Значит, капитал устремляется только туда, где есть изобретение. А его дает только третья сила. Она поставляет любое изобретение — творчество формы.
И потому марксистское обоснование обыденного неграмотного мнения об источнике любого богатства как эксплуатации других людей, возведение предвзятого заблуждения «собственность — есть кража» в ранг политэкономической теории — этот тезис сомнителен в своей первооснове. Источник ценности — только творческий труд. Присоединение к труду чего-то такого, что не содержится в материале. А если его не возникает?