Верность и терпение

Балязин Вольдемар Николаевич

Павел приказал уведомить об этом высочайшем повелении только командиров полков, не поставив в известность о том ни Военную коллегию, ни начальников дивизий. Более того, командирам полков предписывалось сие повеление сохранить ото всех в строжайшей тайне и, получив оное, выступать в поход елико возможно скоро. Одновременно Павел отменил рекрутский набор и приказал прекратить войну в Закавказье.

Командирам полков в армию Валериана Зубова были посланы точно такие же высочайшие повеления, как и всем другим, и, как и все другие командующие, Зубов не был

о том уведомлен. И потому его полковые командиры, получив высочайшее повеление каждый на свое имя под строжайшую собственную ответственность и при категорическом требовании полного соблюдения тайны, подняли свои полки, и каждый из них пошел в свой новый пункт дислокации, никого о том не предупреждая.

Полки Зубова двинулись в Россию, но их командующий о том не знал и оказался брошенным на произвол судьбы со своим штабом в глубине неприятельского края, в окружении множества вооруженных вражеских шаек. Но к его счастью, нашелся в его армии один командир, который рассказал Валериану Александровичу об императорском приказе и предложил взять и его самого и весь армейский штаб под свою охрану. Этим смельчаком, не побоявшимся нарушить приказ Павла, оказался наказной атаман бригадир Платов.

Зубов и его офицеры вместе с донцами Платова добрались до Баку, погрузились там на русские корабли и ушли в Астрахань. Зубов последовал затем в Петербург, а полк Платова пошел из Астрахани на Дон.

Россия была велика, маршруты следования полков произвольно определялись их командирами, провианта и фуража на маршрутах заготовлено не было, и потому «великое переселение» армии подобно было нашествию татар.

Несчастнее прочих оказался Сибирский драгунский полк, коему надлежало проследовать из Дербента в Тобольск. Так как поход начался в ноябре, то всех коней драгуны либо продали, либо съели и шли в Тобольск пешком, неся на себе седла и всю прочую кавалерийскую амуницию, и пришли к месту назначения через полтора года.

Великие преобразования армии затронули и Барклая, потому что в серии мгновенно следовавших перемен, охвативших все рода войск и касавшихся всего — от количества пуговиц и ширины галунов на мундирах до полной перестройки всего здания армии, — монаршая десница коснулась и егерей.

Уже 29 ноября, всего через три недели после смерти Екатерины, Павел расформировал егерские корпуса на семнадцать Отдельных егерских батальонов, получивших не наименования по месту их создания, а последовательные номера от Первого до Семнадцатого.

Батальон Барклая полупил номер четвертый и стал называться Четвертым отдельным егерским батальоном.

Высочайшим же повелением о перемене места был батальон отправлен в Поланген — маленький литовский городок, находившийся на границе с Восточной Пруссией в двадцати пяти верстах от немецкого города Мемеля на берегу Балтийского моря.

И снова велением судьбы оказался Барклай в Литве, не более чем в полутораста верстах от мызы Памушиса, где тридцать пять лет назад увидел он Божий свет.

Батальон Барклая был единственной воинской частью, стоявшей в Полангене, и его начальник — все тот же князь Репнин — как-то пошутил, сказав, что вокруг на сто верст нет более высокого воинского чина, чем подполковник Барклай.

Поселившись в тихом рыбацком городке, вдали от бурь и треволнений большого мира, Барклай впервые в жизни почувствовал многие прелести жизни, ранее ему недоступные.

Он обрел самостоятельность, которой прежде лишен был близостью множества начальников и то и дело появлявшихся инспекторов и контролеров, которые скорее мешали, нежели помогали службе.

Он стал гораздо более независим и оттого, что отдельный батальон приравнивался к полку, и он имел по штату почти такое же казенное довольствие, как и командир полка, получая кроме денежного оклада еще и жалованье на квартиру, дрова, выезд и провиант. Не избалованный деньгами, никогда не получавший ничего, кроме офицерского оклада, не знающий, что такое доходы с имения, он считал новое свое состояние идеальным.

И теперь мог он позвать к себе и жену.

Елена Августа не заставила себя долго ждать, и за неделю до того, как Михаилу исполнилось тридцать пять лет, пожаловала в Поланген.

Она привезла с собою из недалекого Бекгофа большую телегу всякого скарба да немало вещей везла с собой в дормезе — единственной во всей округе большой теплой карете.

Барклай обнял свою пухленькую двадцатипятилетнюю женушку и впервые ясно почувствовал, что Елена любит его и что и она тоже мила ему.

Первые дни Елена беспрерывно рассказывала мужу о жизни в Бекгофе — о себе самой, о молодых Людерах, о их девочке Кристель, о взятой ею на воспитание бедной сироте Лине Гельфрейх. Без особой приязни вспоминала она матушку свою и с еще меньшей симпатией — вдовую тетку Барклая, баронессу Елизавету Поссе.

Михаил понял, что неприязнь жены к собственной матери и его тетке происходила от того, что Елена не быта в Бекгофе хозяйкой. Здесь же, в его квартире, которая, хотя бы и на время, все же была их собственным домом, она почувствовала себя полновластной госпожой. За пять суток она превратила холостяцкую квартиру, совсем недавно занятую Барклаем, в добропорядочный дом бюргера средней руки, изукрасив жилище салфеточками, занавесочками, вышивками, скатерками и даже акварельками, сделанными ею самою.

Впервые в доме Барклая появилась и кухарка, пожилая литвинка, на редкость некрасивая и молчаливая, однако же улыбчивая, аккуратная и, как отметил Барклай, знатная стряпуха, превеликая искусница до изготовления всяких яств.

Последнее убедительно доказала она в день его рождения — 13 декабря, когда в разгар Рождественского поста угощала дюжину приглашенных офицеров, живших на холостом положении и потому давно уже отвыкших от домашней кухни.

Для Елены первая встреча с сослуживцами мужа тоже была непростым испытанием. Она была женщиной неглупой, с обостренным чувством собственного достоинства и хотела показать себя гостеприимной и радушной хозяйкой.