Верность
Шрифт:
– Вам придется ещё раз извиниться, командир. Ваши подчиненные не пускают на пароход нашу охрану, угрожают оружием. Даже пушки на полицейский катер навели.
«Перестарался, проклятый грек! – подумал Дрейер про своего старшего офицера. – Теперь все пропало! Китайские власти меня отсюда не выпустят!»
Комиссар как будто читал его мысли.
– Я бы мог задержать вас, командир, арестовать и разоружить ваш корабль. У нас для этого достаточно солдат и пушек. Но, я думаю, будет лучше, если вы поспешите на вашу канонерскую лодку. Освободите всех арестованных моряков парохода, оставите пароход под охраной нашей полиции и как можно скорее покинете Чифу. Если вы мне дадите слово чести, что это будет исполнено, я не буду вас задерживать.
Дрейер вытер пот. Он ожидал худшего.
– Честное слово офицера русского флота, сэр.
Комиссар чуть заметно улыбнулся, кивнул и сделал знак рукой. Секретарь широко распахнул дверь, все поспешили к выходу. Побледневший Дрейер сейчас же вскочил в колясочку рикши и помчался в порт. За ним с начальником полиции поехали капитан Гринберг и капитан порта.
Шмидт и ожидавшие на крыльце моряки пошли в порт пешком. Палило успевшее подняться июльское солнце. Навстречу по пыльной улице утопавшего в зелени города резво бежали рикши.
Шмидт спросил своих спутников:
– Кто это вам одолжил одежду? Комиссарская прислуга?
– Они, Август Оттович. И чаем нас напоили. Говорят, гуйжень[46] так велел… Что же теперь будет, Август Оттович? Командир ихний вышел, ни на кого не смотрит – и скок на рикшу.
– А что будет? Всех освободят, всё вернут и уйдут. А мы будем ждать освобождения Владивостока. Теперь уже недолго.
Встречая командира перед фронтом выстроенной на палубе «Магнита» команды, Ипподимопопуло отрапортовал:
– Господин лейтенант! На вверенном вам корабле за время вашего отсутствия происшествий не было. Канаты парохода расклепаны.
«Какой кретин! – подумал Дрейер. – Неужели не понимает, что произошло? Или делает вид, что не понимает? А ведь он прав, – заключил командир, несколько успокоившись, – я тоже должен делать вид, что все ол райт».
– Скомандуйте «Вольно» и распустите команду. Арестованных освободите, пусть убираются на своё судно. Скажите в машину, сейчас отходим.
Через полчаса «Магнит» отошел от «Ставрополя», которым завладела китайская полиция. Дрейер стоял на мостике мрачный, как грозовая туча.
– Куда теперь, Адольф Карлович? – осторожно спросил штурман с растерянным видом.
– В Дальний, – буркнул Дрейер и отвернулся.
Волчанецкий шмыгнул в штурманскую рубку. «Хоть в Дальнем на берегу побываем, – думал он. – А жаль Чифу, такой славный городок! И, говорят, всё здесь дёшево».
Петр Петрович обожал заграничные покупки. Приобретал он, главным образом, предметы женского туалета, хотя был убежденным и уже немолодым холостяком.
87
Ежедневно, после спуска флага, Полговского выводили на получасовую прогулку по шканцам, где в течение этого времени никто, кроме вахтенного и бдительного стража Попова, не появлялся. В одиночестве и молчании Полговской медленно прогуливался: пятнадцать шагов в корму, поворот, пятнадцать шагов в нос… Смотрел на проходившие джонки, на дым людного Наньдао, на зеленевшую, изрезанную канавками равнину правого берега. Всё здесь было китайское, подчеркнутое черневшими на фоне вечернего неба семью ярусами выгнутых крыш старинной пагоды. Прогулка продолжалась до резкого сигнала на горне: «В колонну соберись бегом! Трезвону зададим штыком! Скорей! Скорей! Скорей!» Таковы были старинные слова сигнала, по которому на корабле задраивали назначенные расписанием двери и люки. Полговского отводили в каюту, щелкал замок.
Уже около двух месяцев он сидел под арестом. На условия заключения жаловаться не мог: пищу получал наравне со всеми, ежедневно имел прогулку, еженедельно меняли белье и водили в баню. Газеты, журналы и книги из судовой библиотеки он выбирал сам. Писать во Владивосток разрешали, получал и письма от жены. Но переписка была под строгой цензурой.
В таких условиях особенно остро чувствовался разрыв с личным составом корабля, который относился к нему враждебно, кроме, пожалуй, старшего офицера.
Но раз, в теплый вечер, стена отчуждения между ним и экипажем непостижимым образом дала трещину. Услышанные им матросские песни захватили всё его существо. Он снова переживал молодость, когда вот так же на баке или на пирушке во Владивостоке пел приятным баритоном. На «Адмирале Завойко» любил лирические, хватающие за душу песни. Полговскому передавалось настроение певцов, он в эти недолгие минуты жил вместе с ними и своего отчуждения не чувствовал.
Но однажды зазвучали военные революционные песни. Их разучивали по предложению командира.
Мелодия и слова этих оглушающих, громких песен через запертую дверь рвались в каюту Полговского, заставляли настораживаться.
Раз поздно вечером, растревоженный песнями, он к тому же услышал разговор, от которого побежали по спине мурашки. За тонкой перегородкой каюты говорил страж Попов:
– Товарищ штурман, штрели дохтура. Ну што тебе штоит? Вшё равно ему конец.
– Да ты чего? С ума спятил? Не понимаешь, что говоришь? Только попробуй, тебя самого за это расстреляют.
– Меня раштреляют. А тебя нет. Щтрели, ошинь прошу. Ижмушился его шторожить. Комишар говорит, головой отвешаю. Днем и ношью не шплю…
Дальше Попов стал говорить шепотом, я Полговской ничего разобрать не мог. В голове пронеслось: его застрелят в каюте, если белые ворвутся на корабль. Они тогда освободят лишь его труп. Безумие ждать этого! Надо как можно скорее отсюда вырваться, это вопрос жизни и смерти. Ведь должны же ему помочь те, из-за которых он пострадал! И Хрептович, и баронесса, и генералы. Неужели все они не в состоянии нажать на Клюсса через консульский корпус? Могут! Надо их сейчас же известить, в каком он положении.