Верность
Шрифт:
– Джим Таннер, – назвал штурман первое пришедшее на ум имя и тронул офера за плечо: – Поворачивай обратно!
Морские пехотинцы зашагали к арсеналу, вызывающе насвистывая популярную песенку «Джимми, берись за свое ружье». Китайские офицеры, солдаты и полицейские расступились, пропуская машину в обратный путь на французскую концессию.
У запертых северных ворот Наньдао пришлось остановиться. Подошел полицейский в черном сатиновом мундире, фуражке с белым околышем и с винтовкой на ремне.
– Шуи цзай нали?[54] – обратился он к шоферу.
– Мэй-гуй! – с улыбкой отвечал Беловеский. Полицейский засмеялся и крикнул, чтобы открыли ворота. Машина выехала на французскую концессию.
93
Было уже светло, когда штурман позвонил в квартиру Клюсса на авеню Жоффр. Командир быстро оделся и, умываясь, слушал доклад штурмана о событиях минувшей ночи.
– Это хорошо, что вы задержали такси. Сейчас, Михаил Иванович, по стакану кофе – и поедем.
– Лучше бы на катере, Александр Иванович. Через Наньдао нас не пропустят.
– А мы и не поедем через Наньдао.
Командир избрал ту самую прямую дорогу, от которой ночью отказался штурман.
– Если там и были засады, то при дневном свете китайцы не посмеют в нас стрелять, – сказал он.
С широкой, благоухавшей садами авеню Жоффр свернули на просыпавшуюся рю д'Обсерватуар. У границы концессии шофер резко затормозил: асфальтированную ленту дороги пересекало сооруженное ночью проволочное заграждение, в вишневом саду безжалостно вырыты ячейки для четырех пулеметов, заборы повалены, кусты срезаны. На клумбах и грядках какого-то буржуа валялись в утренней истоме французские матросы. Кругом разбросаны их бескозырки со смешными ярко-красными помпонами, лопаты, кирки, составлены в козлы ружья.
Молоденький лейтенант, миловидный, как девушка, услышав свой родной язык и узнав, что едет командир русской канонерки, вежливо откозырял и приказал убрать рогатки, преграждавшие путь. Поехали дальше. Лучи солнца, вставшего из-за закопченных крыш китайского города, сверкали в капельках росы придорожных трав, в воздухе носились запахи болот и удобрений. На мокром асфальте за машиной оставался четкий след.
– Сегодня мы здесь первые, – заметил штурман.
– Кто же ещё, батенька, кроме русских и китайцев, поедет в такую рань, – усмехнулся командир.
На дороге не было китайских солдат, но слева, за деревенькой, штурман заметил совсем не замаскированную позицию полевой батареи. Промелькнул пустынный учебный плац, аллея тополей – и наконец машина у пристани.
На реке сыро и прохладно. Белеет стройный корпус «Адмирала Завойко», меняющееся течение медленно разворачивает серые утюги китайских крейсеров. Всё спокойно. Плывут, как ни в чем не бывало, джонки с их темно-коричневыми циновочными парусами, снуют шампуньки. Выше чернеют неуклюжие корпуса русских пароходов. Над их низкими трубами нет и признаков дыма: давно они стоят без угля и без пара в котлах, копя в жилых помещениях сырость и плесень.
Улыбающийся перевозчик Сэм, ловко действуя единственным веслом, подвел к сходне чисто вымытую шампуньку. Ему очень хотелось спросить, почему русский «большой капитан» приехал так рано. Но пережившие не одно тысячелетие правила китайской вежливости такого вопроса не допускали.
94
Нифонтов в присутствии комиссара доложил командиру о ночном визите начальника речной полиции. Клюсс задумался, затем спросил:
– Как Григорьев узнал, что у него заболела жена? Кто-нибудь приезжал с этим известием?
– К ней заходила моя жена, Александр Иванович. Нашла её очень больной. Елена Федоровна написала мужу записку, а Анна Ивановна послала нашего боя сюда.
– Когда Григорьев уехал?
– После ужина, сразу же как получил записку. В городе тогда ещё было спокойно. К подъему флага он должен вернуться.
– Ну что ж, подождем его самого, прежде чем делать какие-либо заключения, – сказал командир. – Пойдемте-ка пока завтракать. Дома я не успел и голоден как волк.
Григорьев вернулся с берега, немного опоздав к подъему флага. Нифонтов сейчас же пришел с ним в каюту командира, где уже сидел комиссар.
– Здравствуйте, Яков Евграфович! Ну как здоровье вашей супруги? – отвечал Клюсс на поклон ревизора.
Григорьев доложил, что его жена сейчас почти здорова. Вчера, заподозрив приступ аппендицита, он вызвал доктора.
– Русского?
– Фортунатова, Александр Иванович.
– И что же?
– Он сказал, что никаких признаков аппендицита нет, прописал грелку и лекарство.
– По телефону вы никуда не звонили, Яков Евграфович? – спросил комиссар.
– Звонил. Доктору Фортунатову.
– Откуда?
– Из аптеки на рю де Консуля.
– А больше никуда не звонили?
– Больше никуда. Да и некому мне здесь звонить.
– А в полицию не звонили?
– Зачем, Бронислав Казимирович? – простодушно спросил Григорьев.
– Тут вот в чём дело, Яков Евграфович, – вмешался командир, – ночью на корабль приезжал начальник речной полиции и заявил, что ревизор Григорьев с русской яхты «Адмирал Завойко» позвонил ему по телефону, сообщил, что на корабле бунт, и просил вмешаться.
От обиды и гнева Григорьев покраснел:
– Это провокация, Александр Иванович. Не мог я…
– Успокойтесь, Яков Евграфович. Нет никаких сомнений, что это провокация врага. Интересно только, как они узнали, что вы, вместо того чтобы вступить на вахту, оказались на берегу у больной жены?
– Ума не приложу, Александр Иванович. Я ни с кем не встречался, был только дома. Да вот ещё в аптеку ходил…
Григорьев говорил срывающимся голосом, явно никак не мог успокоиться, поэтому Клюсс дружески прервал его: