Вернуть изобилие
Шрифт:
— Значит, ты меня проверяешь?
— У ТЕБЯ ТАКОЕ ЧУВСТВО, СЛОВНО ТЕБЯ ПРЕСЛЕДУЮТ.
— Я жалею, что вообще во все это ввязалась. Если бы я повернулась и вышла из «Ленты Мебиуса», ничего такого бы не случилось. Нашла бы себе какую-нибудь нудную обычную работу, заплатила бы полицейским, у тебя был бы новый кристалл, а я никогда бы не встретила Марко и его приятелей и была бы гораздо счастливее теперь.
— НЬЮ-МАЛИБУ. ПОРТ. ЛОЩЕНЫЕ ТУРИСТЫ В БЕЛОМ И ЭКИПАЖИ РОБОТОВ, СНУЮЩИЕ ТУДА-СЮДА, ЗАНИМАЯСЬ ГОСТИНИЧНЫМ БИЗНЕСОМ. ТАБИТА ДЖУТ ПЫТАЕТСЯ ДОБИТЬСЯ
ЧТО ПРОИСХОДИТ ДАЛЬШЕ, КАПИТАН?
— Табита Джут слышит голос за спиной.
— И-и-з-з-вините меня, — говорит он. — А-а-а. А-а-а-а.
Табита Джут оборачивается. Позади нее стоит молодой человек с трубкой в носу. Его глаза налиты кровью. Его зубы испорчены. Но его имплантанты чистые — чистые и сверкающие.
Замечательно, думает Табита. Голова-штепсель.
На «штепселе» нет космического одеяния из серебряной парчи. Он не носит башмаков на платформе. На нем надет прозрачный голубой пластиковый кагуляр — плащ с глухим капюшоном, в котором сделаны прорези для рта и глаз. Капюшон поднят.
— У-у-у в-в-ас есть контакт? — спрашивает он.
Чудесно, думает Табита. Штепсель-евангелист. Заика-штепсель-евангелист. Откуда они только берутся?
— ТЫ СОВСЕМ НЕ В ВОСТОРГЕ ОТ СВЯЩЕННОЙ ГРОБНИЦЫ РАСШИРЕННОЙ НЕВРОСФЕРЫ.
— Да.
— ИЗ-ЗА ТВОЕЙ СЕСТРЫ.
— Да.
— ЭНДЖИ.
— Да.
— ЭНДЖИ УЕХАЛА, ЧТОБЫ СТАТЬ ГОЛОВОЙ-ШТЕПСЕЛЕМ.
— Ты все хорошо запомнила.
— СПАСИБО, КАПИТАН. Я ОЧЕНЬ СТАРАЮСЬ.
— Вот и он старался.
Он все бубнил про то, что он В ОДНОМ РЯДУ СО ВСЕМИ, что он В ИНТЕРФЕЙСЕ. Все это время он поглаживал корпус автомата, в котором я застряла. «Б-больше н-никогда н-не б-будет необходимости в т-том, чт-т-обы т-тебя н-е-е понимала м-м-а-ашина».
— ПОЧЕМУ ТЫ ОТ НЕГО НЕ ИЗБАВИЛАСЬ, КАПИТАН?
— Потому что я с придурью.
— НЕТ, ЭТО НЕПРАВДА.
— Правда. Мне стало его жаль.
— ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ОН ЗАИКАЕТСЯ?
— Из-за Энджи. Я безнадежная дура во всем, что касается «штепселей». Я всегда даю им деньги. Особенно, если это женщины. Я всегда думаю, что это могла бы быть она.
— ЭТО МАЛОВЕРОЯТНО.
— Не в этом дело.
У него была совершенно поразительная голова. Она была в форме шлема — такой, какой, кажется, должна быть голова полицейского, когда он снимает шлем. И челюсть у него тоже была под стать голове, огромная плита, а не челюсть. На самом деле у него все лицо было как плита, словно что-то опустилось на него — всемогущая длань — и сплющило. Практически оно вдавилось в области носа. Там, где проходила трубка, был желоб, он шел вверх, начинаясь под его ухом, через всю щеку.
— Нам надо правильно с ними обращаться, — сказал он, поглаживая автомат. Как он при этом заикался, это еще нужно представить. — Надо почувствовать, что они хотят нам сказать.
Я сказала:
— Я знаю, что он хочет мне сказать. Он хочет сказать, чтобы я убиралась.
Он не согласился.
— Нет, нет, — сказал он. — Он говорит вам, что не понимает вас. Вы его сбиваете.
Я сказала:
— Что значит «сбиваю»? Я отвечаю на его вопросы. Я дала ему всю информацию, которую он от меня требовал, так что пусть теперь выдаст мне мои деньги.
— Но вы открыли себя для него? — с улыбкой спросил «штепсель». — Вы действительно открыли свое сердце и разум и попросили его войти?
Я посмотрела на его имплантанты. Следы шрамов были старыми и затянулись. По-видимому, когда-то в них попала сильная инфекция. Но из-за полировки на зрачках они выглядели как новые.
А, к черту. Я сказала:
— Покажите.
Я знала, что мне это будет противно.
Его взгляд устремился поверх меня. Его правая рука поднялась, словно ее тянули на веревочке. Пальцы прижались к виску. Остальная часть его тела не двигалась вообще.
Он стал что-то бормотать в нос.
Затем отнял от виска кончик пальца.
Другой рукой он продолжал поглаживать корпус автомата, потирая и похлопывая его. И продолжал бубнить. Он пел кредитному автомату.
Какие-то ребятишки, проходившие мимо, закричали: «Эй, посмотри на него!» Они остановились и уставились на «штепселя». Потом захихикали.
Рядом с баром у воды была служащая из полиции — человек. Она старалась разговорить обслуживавшего ее мальчика. Заметив детей и «штепселя», она стала присматриваться.
— Ладно, — сказала я ему. — Хватит.
Полицейская подтянула брюки и неторопливо приблизилась.
Я испугалась за «штепселя». Я, конечно, хотела от него отделаться, но не сдавать же его полиции.
— ПРЕКРАТИТЕ, — негромко сказала я.
Полицейская подошла совсем близко. Она проверяла нас по своему монитору, считывая мои данные.
Она спросила:
— Он пристает к вам, капитан?
— Нет, — ответила я, — все в порядке. Это личное дело. Спасибо.
Полицейская окинула меня тяжелым взглядом и отошла.
Я попыталась уйти. Думала, он оставит машину в покое и последует за мной. Мне казалось, это первое правило всех евангелистов: НЕ ОТПУСКАЙ.
Но он весь ушел в машину, в сеть. Он вел диалог с машиной. Он был далеко.
— Как вас зовут? — спросил он.
Я вернулась.
— Джут, — сказала я. И подумала: «А ведь у него действительно может что-то получиться».
Полицейская все еще следила за нами. Я пыталась сделать вид, что все это абсолютно нормально, что я просто попросила его сделать за меня запись. Словно он был клерком, с радостью помогавшим мне совершать операцию.
«Штепсель» был явно счастлив. Я перегнулась через его плечо, загораживая его от полицейской. От него пахло паянием и вазелином. Я сказала ему свое имя и все номера. Он тихонько бубнил, нажимая каждую клавишу. Я сказала ему номер моей кредитной карточки. Саму карточку я ему не дала.